Барбара Вайн - Сто шесть ступенек в никуда
Я немного обиделась. Окончив университет, путешествовала по Европе, встречаясь с такими же кочевниками и размышляя о книгах, которые собиралась написать. Первая из них появилась в доме Козетты, но не тогда, а гораздо позже. Вернувшись, я поступила в одногодичную педагогическую аспирантуру, чем впоследствии была очень довольна, хотя сделала это из-за обиды, которую, по моему мнению, мне нанесла Козетта.
«Дом с лестницей» я видела один или два раза и относилась к нему так, как мог бы относиться, скажем, мой отец или миссис Морис Бейли. Большой, старый, грязный и холодный дом с неудобным расположением комнат — кухня на цокольном этаже, все лучшие спальни и гостиные на самом верху — словно специально спроектированный для создания максимального неудобства, с крутой лестницей и опасными окнами. Второй раз я приезжала туда после переезда Козетты, недели через три, но мебель еще стояла там, где ее бросили грузчики; ящики с книгами, фарфором и стеклом оставались не распакованными, на окнах не было занавесок, телефон не работал.
Но когда я попала туда в третий раз, все уже изменилось. Я уезжала, а Козетта была занята, хотя это не очень подходящее слово для такого мягкого, пассивного и праздного человека. За нее все делали другие: Перпетуа, которая по-прежнему приходила к ней, ежедневно совершая путешествие на 28-м автобусе, садовник и мастер на все руки Джимми, бригада рабочих, укладывавших ковры и вешавших занавески. Комнаты не перекрашивали — от этого Козетта отказалась, — но немного выцветшие и обшарпанные стены оказались как нельзя кстати, не позволяя дому выглядеть так, будто он сошел с обложки журнала «Хоумс энд гарденс», хотя жилищу Козетты эта опасность в любом случае не грозила. Как бы то ни было, на окнах висели занавеси из плотного шелка и бархата, римские шторы, австрийские шторы, а также китайские занавеси из бус, с пасторальными сценами, которые при движении сверкали всеми цветами радуги, а в неподвижном состоянии выглядели по-восточному невозмутимыми. Думаю, Козетта сознательно отказалась от таких тонов, как бежевый, желтовато-коричневый и серый. Дом сверкал яркими красками: синим, алым и пурпурным, а также изумрудно-зеленым и ослепительно-белым. Из гардероба самой Козетты исчезли сшитые на заказ костюмы и хлопковые балахоны, расцветкой напоминавшие скатерть. В тот день, когда я пришла, открыв дверь ключом, который она мне прислала, поднялась по лестнице, теперь устланной кроваво-красной дорожкой, и увидела ее сидящей за письменным столом, на ней было платье из желтого шелка, с ярким узором из белых маргариток, алых роз и зеленых листьев папоротника. И эта перемена оказалась не единственной.
Козетта протянула руки; я, ни слова не говоря, подошла к ней, и мы обнялись. Присланный по почте ключ тронул меня почти до слез — он символизировал доверие. Обняв Козетту, впитывая ее тепло, ее запах, я почувствовала под скользким шелком необычную стройность ее тела.
— Я сидела на диете.
— Вижу, — сказала я.
— Врач рекомендовал сбросить вес из-за повышенного кровяного давления.
Она застенчиво покосилась на меня, стараясь не смотреть в глаза. У меня возникло странное ощущение, что это, конечно, правда, но не вся. Истинная причина стройности крылась в другом.
— Ты что-то сделала с волосами.
Козетта поднесла руку к темно-рыжим локонам.
— Первым делом их красят в естественный цвет, а потом при каждой стрижке, — доверительно сообщила она, — делают чуть-чуть светлее, и в конечном итоге ты превращаешься почти в блондинку. Все седые волосы теряются на общем фоне и становятся не видны.
— Ага, понятно, — сказала я.
Неужели это ее естественный цвет? И вообще, разве у волос бывает такой цвет?
— Парикмахер говорит, что с такой прической я помолодела на десять лет.
Я не собиралась спорить, хотя сама этого не заметила. От неестественного медного оттенка лицо Козетты выглядело усталым, каким никогда не было в обрамлении седых волос, а сама прическа — что хуже всего — больше напоминала парик. Я благородно заявила, что она прекрасно выглядит, и так ей очень идет, чем, похоже, обрадовала ее. Козетта предложила подняться наверх, посмотреть «мою» комнату, и мне даже показалось, что она с вновь обретенной легкостью вскочит со стула. Но движения Козетты были такими же медленными, словно ей никогда никуда не нужно спешить.
Мы поднялись по лестнице, по пути заглядывая в другие комнаты. Тетушка была в саду, сидела в шезлонге и, вероятно, спала, и мы зашли в ее спальню этажом выше — большое помещение, заполненное обычными для старой дамы вещами: радиоприемник сороковых годов в полированном деревянном корпусе, рисунки на папиросной бумаге и коллаж из почтовых открыток в технике сепии, салфетки на спинках двух кресел. С люстры свисала липкая бумага от мух. Я выглянула в окно, которое хоть и выходило во двор, но представляло собой одну из стеклянных дверей, ведущих на некое подобие балкона. Голова Тетушки среди серой листвы напоминала белую хризантему. Старушка сидела, сложив руки на груди, подняв и вытянув ноги. Наверное, я бы очень удивилась, будь она чем-то занята — например, шитьем. Но Тетушка ничего не делала, просто существовала, нежась в ласковых лучах осеннего солнца, окруженная со всех сторон серыми листьями. Позже я узнала, что дерево дымчатого цвета, отбрасывающее пятнистую тень, называется эвкалиптом, но тогда я этого не знала — как и названий других растений в этом бледном, призрачном саду.
Козетта выделила мне комнату на следующем этаже, только окнами на улицу. Мне достался один из венецианских пролетов. Я все время говорю об окнах, как будто обращала на них больше внимания, чем на форму и размеры комнат. Разумеется, нет. Только последующие события натолкнули меня на мысль, что окна всегда привлекали меня больше, чем остальные особенности «Дома с лестницей», даже сама лестница; причем я замечала не только их размер и форму, но и опасность, грозящую тем, кто к ним приближается. Окна на фасаде были достаточно безопасны из-за широких подоконников и изящных кованых корзин, но с тыльной стороны дома… Какой легкомысленный архитектор спроектировал такие окна — просто стеклянные двери, выходившие практически в пустоту, на узкий оштукатуренный выступ с низким ограждением, через которое мог переступить и ребенок? На верхнем этаже открытое окно превращалось в дверной проем без двери.
В предназначенной для меня комнате стояла кровать и множество еще не распакованных ящиков с вещами. Я начала жалеть, что поступила в педагогическую аспирантуру. По какой-то причине мне захотелось немедленно разобрать и расставить вещи, что совсем для меня не типично. В небе ярко сияло солнце — наверное, это были последние солнечные деньки перед приходом зимы. На балконе дома напротив, строгом парижском угловом балконе, отличавшемся от балконов на этой стороне улицы, женщина поливала герань. Деревьев на улице было больше, чем машин.
— Ты можешь приезжать каждые выходные, — сказала Козетта.
Спускаясь, мы встретили Диану Касл и какого-то юношу. Их появлению предшествовал громкий хлопок входной двери, от которого завибрировал весь дом, словно по лестнице-позвоночнику пробежала дрожь. Диана поцеловала Козетту, и юноша тоже — к моему величайшему удивлению. Они поднялись в комнату, которая впоследствии получила название «комнаты квартирующих девушек». Я не знаю, кто придумал это выражение — возможно, сама Козетта. Дверь наверху тоже хлопнула. Козетта улыбнулась, и я поняла: она рада, что у нее Диана может чувствовать себя как дома.
— Мне приятно, что тут будет жить девушка, — сказала она мне. — Я бы предпочла видеть на ее месте тебя, но пока это невозможно, пусть живет кто-то другой. Людям здесь, похоже, нравится. Я довольна.
Предполагалось, что Диана будет немного помогать Козетте: ходить в магазин, убирать после вечеринок, считать и упаковывать белье для прачечной и тому подобное, но, разумеется, не убирать в доме. Уборкой занималась Перпетуа. Но если Диана и пыталась выполнять эти обязанности, то быстро бросила — впрочем, как и ее преемницы. Даже имея самые благие намерения, просто невозможно мыть посуду, прибирать или ходить за покупками, когда кто-то (тот, для кого ты это делаешь взамен арендной платы) все время убеждает тебя не беспокоиться, все бросить, говорит, что это ерунда и что лучше просто сесть и поговорить. В доме вокруг Козетты уже успел образоваться невероятный беспорядок, напоминающий распродажу подержанных вещей: самые разные предметы занимали все поверхности, грудами лежали на полу. Но этот беспорядок почему-то не вызывал отторжения, а, наоборот, казался милым и помогал гостям чувствовать себя непринужденно.
Большой круглый стол из розового дерева, за которым сидела Козетта, когда я вошла в дом, был завален разнообразными вещами; как выяснилось, она проводила за этим столом большую часть дня. Это был командный пункт ее гостиной, место, из которого она управляла своим «двором». Стол с двумя резными листьями в центре я помнила еще по Велграт-авеню, где он вместе с двенадцатью окружавшими его стульями занимал почти всю столовую. Там его полировали до состояния, напоминавшего стекло. Блеск уже потускнел, на поверхности появились белые и темные круги, а также вдавленные следы от ручки, которые образуются при письме на тонкой бумаге, если под нее ничего не подложить. Именно состояние стола, а не все остальные изменения в облике и привычках Козетты, окончательно убедило меня, что она порвала с прошлым, совершила революцию в своей жизни.
