Коди Макфейден - Человек из тени
Она подтверждает, что знала — по ту сторону двери их ждет убийство; придется иметь дело с уликами, а не с жертвами преступления.
— Я помню, как смотрела на дверную ручку, как мне не хотелось ее поворачивать. Я не хотела заглядывать в спальню. Выпускать это наружу.
— Продолжай.
— Чарли повернул ручку. Дверь была не заперта. Но открылась с трудом, поскольку внизу было проложено полотенце.
— Полотенце?
— Пропитанное духами. Он положил полотенце под дверь, чтобы запах от разлагающегося трупа твоей подруги не проникал в коридор и дальше. Он не хотел, чтобы кто-то ее нашел раньше, чем он приготовится.
Часть меня хочет, чтобы она прекратила рассказывать. Хочет встать, выйти из кафе, сесть на самолет и вернуться домой. Другая часть сопротивляется и побеждает.
— И что потом? — спрашиваю.
Дженни молчит, смотрит в пространство. Видит слишком многое. Когда начинает говорить, голос пустой, лишенный эмоций.
— Все ударило по нам разом. Полагаю, так и было задумано. Кровать была передвинута, поставлена напротив двери. Чтобы, войдя, мы сразу увидели все, почувствовали весь запах. — Она качает головой. — Я помню, что подумала тогда о белой-белой входной двери. Я почувствовала ужасную горечь. Осознать все, что открылось глазам, было невозможно. Думаю, мы простояли в оцепенении с минуту. Просто смотрели. Чарли первый сообразил, что Бонни жива. — Она замолкает. Я жду. — Она моргнула, вот что я помню. Ее щека была прижата к щеке мертвой матери, Бонни и сама казалась мертвой. Мы так и подумали сначала. А тут она моргнула. Чарли начал материться и… — Она закусывает нижнюю губу. — Чарли заплакал. Но это между нами, ладно?
— Не беспокойся.
— Это был первый и, надеюсь, единственный случай, когда мы нарушили все правила. Чарли рванулся в комнату и отвязал Бонни. Протопал по всему месту преступления. Он все никак не мог перестать материться. Причем по-итальянски. Звучит очень мило, странно, не правда ли?
— Да.
Я отвечаю тихо. Дженни там, в той комнате, и я не хочу ее вспугнуть.
— Бонни была вялой, ни на что не реагировала. Тело будто без костей. Чарли отвязал ее и выбежал с ней из квартиры. Я даже не успела что-нибудь сказать. Он был в отчаянии. Я его понимала. — Ее лицо искажается. — Я велела полицейским вызвать «неотложку» и техников-криминалистов. И патологоанатома. Ну и так далее. Они оставили меня с твоей подругой. В комнате, где пахло смертью, духами и кровью. Я была в такой ярости, что меня едва не вырвало. Я стояла и смотрела вниз, на Энни. — Она вздрагивает. Кулак сжимается и разжимается. — Ты когда-нибудь замечала, Смоуки, насколько мертвые неподвижны и безмолвны? Ничто живое не в состоянии изобразить такой покой. Неподвижность, тишина — никого нет дома. Я постаралась отключиться. — Она пожимает плечами. — Ты знаешь, как это делается.
Я киваю. Я знаю. Ты абстрагируешься, чтобы делать свою работу без рвоты, рыданий или потери рассудка. Ты должна научиться смотреть на ужас бесчувственно. Это противоестественно.
— Знаешь, даже забавно сейчас оглядываться назад. Как будто я слышу свой собственный голос в голове, эдакая монотонность робота. — Она продолжает говорить, передразнивая саму себя: — «Женщина, белая, примерно лет тридцать пять, привязана к кровати, обнажена. Следы порезов от горла до колен, скорее всего ножевых. Многие порезы длинные и неглубокие, что свидетельствует о пытках. Торс, — ее голос вздрагивает, — полость торса вспорота, органы, похоже, удалены. Лицо жертвы искажено, как будто в момент смерти она кричала. Кости рук и ног, по-видимому, сломаны. Убийство выглядит преднамеренным. И медленным. Расположение тела говорит о предварительном планировании. Это не убийство из-за страсти».
— Расскажи мне об этом, — прошу я. — Какое впечатление у тебя сложилось о нем в тот момент, на месте преступления?
Она долго молчит, глядя в окно. Я жду. Она переводит взгляд на меня.
— Ее агония позволила ему кончить, Смоуки. Это был его лучший оргазм. — Слова мрачные, холодные, страшные.
Но именно их я и добивалась. И похоже, они соответствуют действительности. Я начинаю чувствовать убийцу. От него пахнет духами и кровью, дверью в тени, обрамленной светом. Смехом, перемешанным с криками. Он пахнет ложью, завуалированной под правду, он пахнет тленом, заметным только краем взгляда.
Он точен. И он наслаждается своими действиями.
— Спасибо, Дженни. — Я чувствую себя опустошенной, грязной и полной теней. Но я также чувствую, как что-то внутри меня начинает шевелиться. Что-то, что я считала мертвым и исчезнувшим, исторгнутым из меня Джозефом Сэндсом. Оно еще не проснулось. Но я его уже ощущаю. Впервые за несколько месяцев.
Дженни встряхивается.
— Неплохо вышло. Ты в самом деле меня туда увела.
— Моих способностей почти не потребовалось. Ты не свидетель, а мечта. — Мне самой мой ответ кажется тусклым. Я чувствую себя такой усталой.
Мы некоторое время сидим молча. Задумчивые и встревоженные.
Мой кофе больше не кажется мне великолепным, а Дженни, похоже, потеряла всякий интерес к чаю. Смерть и ужас всегда так действуют. Они могут высосать радость в любой момент. Именно с этим приходится бороться тем, кто работает в органах правопорядка. С ощущением вины оставшегося в живых. Кажется почти кощунственным наслаждаться чем-то в жизни, когда говоришь о чьей-то мучительной смерти.
Я вздыхаю.
— Ты можешь отвезти меня к Бонни?
Мы платим по чеку и уходим. Всю дорогу до больницы я с ужасом представляю огромные глаза девочки, глядящие в никуда. Я чувствую запах смерти и крови. Крови и смерти. Это запах отчаяния.
11
Я ненавижу больницы. Я радуюсь, что они есть в принципе, но у меня лишь одно приятное воспоминание о пребывании на больничной койке. И связано оно с родами. В остальных случаях посещение больницы приносило боль. Я попадала туда, если получала травму или кто-то умирал. Исключений не было.
Мы с Дженни приезжаем в больницу, потому что нам нужно повидать девочку, которая пролежала привязанной к телу мертвой матери в течение трех дней.
Мои воспоминания о последнем пребывании в больнице носят сюрреалистический характер. То было время страшной физической боли и постоянного желания умереть. Время, когда я бодрствовала до тех пор, пока не теряла сознания от переутомления. Когда сутками таращилась в потолок в темноте и тишине, оживляемой только гулом мониторов и звуком шагов медсестер.
Я ощущаю запах больницы, и меня передергивает.
— Пришли, — говорит Дженни.
Полицейский у двери палаты проявляет бдительность: просит меня показать документы, хотя я и пришла с Дженни. Я считаю, что он поступает правильно.
— Кто-нибудь еще приходил? — спрашивает Дженни.
Он отрицательно качает головой:
— Нет. Все спокойно.
— Джим, не впускай никого, пока мы будем в палате. Не важно кого, понял?
— Как скажете, детектив.
Он садится на стоящий у двери стул и развертывает газету. Мы входим.
Когда я вхожу в палату и вижу неподвижное тело Бонни на кровати, у меня начинает кружиться голова. Бонни не спит, глаза открыты. Но зрачки не реагируют на шорох наших шагов. Она маленькая, хрупкая. Ее делает такой не больничная койка, а обстоятельства. Я с удивлением вижу, как она похожа на Энни: такие же светлые волосы и ярко-синие глаза. Через несколько лет она будет копией той девушки, которую я когда-то утешала на полу в туалете средней школы. Я вдруг понимаю, что сдерживаю дыхание. Набираю полную грудь воздуха и подхожу к Бонни.
Дженни по дороге объяснила, что тщательное обследование не выявило следов изнасилования и физических травм. Я рада этому сообщению, потому что знаю: есть другие раны, более глубокие. Они разверсты и кровоточат. Ни один врач не в состоянии зашить раны, нанесенные рассудку.
— Бонни? — тихо произношу я.
Помнится, я читала, что с людьми, находящимися в коме, нужно разговаривать, они слышат нашу речь, и это помогает им держаться. Состояние Бонни очень похоже на кому.
— Я Смоуки. Мы с твоей мамой были близкими подругами. С давних времен. Я твоя крестная мать.
Никакой реакции. Глаза смотрят в потолок. Видят что-то потустороннее. Или ничего не видят. Я подхожу к кровати. Нерешительно беру маленькую руку в свою. Ощущаю мягкую кожу, и волна головокружения захлестывает меня. Эта рука ребенка — символ того, что мы защищаем и любим, чем дорожим. Я много раз вот так держала за руку свою дочь, и во мне возникает пустота, когда рука Бонни занимает место ладони Алексы. Я начинаю говорить с девочкой, толком не понимая, что скажу в следующий момент. Дженни молча стоит в сторонке. Я почти не замечаю ее присутствия. Слова мои звучат тихо, умоляюще, напоминая молитву.
— Ласточка, я хочу, чтобы ты знала: я здесь для того, чтобы найти человека, который сделал это с тобой и твоей мамой. Это моя работа. Я хочу, чтобы ты знала: я чувствую, как тебе плохо, как тебе больно. Как хочется умереть. — По моей щеке течет слеза. — Плохой человек отнял у меня мужа и дочь шесть месяцев назад. Он поранил меня. И очень долго я хотела сделать то, что ты хочешь сейчас. — Я умолкаю, прерывисто вздыхаю и сжимаю ее ладошку. — Я только хочу, чтобы ты знала: я все понимаю. Ты оставайся здесь сколько нужно. Но когда ты будешь готова выписаться отсюда, ты не будешь одна. Я буду с тобой. Я о тебе позабочусь. — Я уже реву и не обращаю на это внимания. — Я любила твою маму, солнышко. Я так ее любила. Жаль, что мы так редко встречались. Я бы тогда узнала тебя получше. — Я криво улыбаюсь сквозь слезы. — Как жаль, что вы с Алексой не знали друг друга! Думаю, она бы тебе понравилась.
