Андрей Курков - Не приведи меня в Кенгаракс
— «Дела товарищества иностранных рабочих в СССР. 1924–1938.»
Товарищ Алексей скривился и чихнул. Даже глаза у него заслезились.
— Не надо нам это! — скоропалительно промолвил товарищ Борис.
— Все так считают? — товарищ Федор обвел присутствующих пытливым взглядом. — Что ж. У нас демократия большинства. Откладывай, товарищ Михаил, и доставай следующую.
— «Дипломатическая война Чили-СССР. Причины и последствия. Взаимное удержание заложников» — прочитал товарищ Михаил и рука его поползла к значку «Ворошиловский стрелок», словно хотела убедиться в том, что он не оторвался.
— О! — улыбнулся товарищ Борис, поправляя хнистые седые волосы, спадавшие на лоб. — Сорок восьмой! Забавная история.
Товарищ Алексей равнодушно пожал плечами.
— Нас она не касается, — сказал он.
— Пускай остается, — резюмировал товарищ Федор. — Мы ее молодому гражданину подарим. Подзаработает. Берите и пользуйтесь! Что дальше?
На следующей папке надпись была замазана тушью.
Товарищ Михаил развязал узелок, выровнял папочные загибы и бросил взгляд на содержимое. Вдруг на его лице появилась светлая добрая улыбка и он мечтательно прищурился.
— Что там такое?! — заерзал на стуле товарищ Алексей.
— Я его избирал в Горьком. Это речь моего депутата, — товарищ Михаил поднес один листок к глазам. — «Когда умер Владимир Ильич Ленин, один из поэтов писал следующее:
Портретов Ленина не видно:
похожих не было и нет,
века уж дорисуют, видно,
недорисованный портрет.
Вы, конечно, понимаете, — продолжал возбужденно читать товарищ Михаил, — что поэт имел в виду не фотографические портреты Владимира Ильича, а весь его облик, все его дела, и считал, что только века смогут дорисовать портрет этого величайшего человека эпохи. Поэт ошибся и просчитался здорово. Видимо он недостаточно хорошо знал нашу партию. Нашелся такой художник революции, зодчий нашей социалистической стройки, который не в века, не в сотни лет и даже не в десятки сумел поднять на невиданную высоту нашу советскую страну и тем самым нарисовать портрет Владимира Ильича, о котором писал в своем стихотворении поэт. Этим величайшим, гениальным художником ленинской эпохи, этим зодчим социалистической стройки, который нарисовал на деле портрет Ленина, каким он должен быть, является наш вождь и учитель товарищ Сталин…»
— Ну хватит. Хватит! — замахал старческой ладошкой товарищ Алексей. — Хватит тронных речей!
— А кто это выступал? — негромко спросил Турусов.
— Николай Иванович Ежов, — уважительно произнес товарищ Михаил. — Огромного значения был человечище. Как хорошо помнится: 9 декабря тридцать седьмого, Горький…
— Нам этого не надо, — процедил сквозь зубы товарищ Борис. — Отложить!
— Как это не надо! — возмутился товарищ Михаил и руки его затряслись. Он привстал, опустил дрожащие руки на папку, придавив ее как живую к поверхности стола. — Это надо! К этому еще придут!
— Я тоже за то, чтобы оставить, — кивнул товарищ Федор. — Отдадим молодому гражданину.
Теперь на столе перед Турусовым лежали уже две папки, по праву принадлежавшие ему. Он ласково посматривал на них, то и дело подравнивая по краю стола.
— Поехали дальше! — товарищ Федор зевнул и сонным взглядом уставился на открытый ящик.
Названия оставшихся двух папок очень не понравились пенсионерам и они единодушно решили избавиться от них.
Товарищ Федор встал из-за стола и торжественно произнес:
— Пришло время согреться!
Старички поднялись. Товарищ Федор взял отложенные за ненадобностью три папки и вышел на улицу. Остальные последовали за ним.
Они стали в кружок, в середине которого товарищ Федор поставил папки домиком, засунул под низ несколько скомканных листов бумаги и чиркнул спичкой. Бумажный домик воспламенился. Старички неподвижно стояли, торжественно глядя на костер, отражавшийся в их напряженных глазах. Турусов вышел из круга и, прижимая к груди свои две папки, широко открытыми глазами наблюдал как огонь облизывал до черноты бумагу и картон.
— Отречемся от старого мира, — запел дребезжащим голосом товарищ Федор.
— Отряхнем его прах с наших ног, — подхватили песню еще два голоса.
Молчали только Турусов и товарищ Алексей, тоже вышедший из круга, оба завороженно наблюдавшие костер из истории.
— Нет, не отрекусь, — думал Турусов. — Это все равно, что отречься от отца и деда. Сказать, что не было их у тебя, что сам вырос, как трава, а значит и после тебя никого не будет.
Трое стариков допели гимн и торопливо направились в домик. Турусов и товарищ Алексей зашли последними.
«Искать, чтобы сжечь? — лихорадочно думал Турусов. — Зачем?! Значит, все-таки есть история, раз боятся ее. Значит есть она, и только что часть ее превратилась в пепел по воле этих сумасбродных пенсионеров! И ради того, чтобы избавиться от нее они готовы на все! Ради этого один из них бросался на Радецкого с ножом!»
Все расселись вокруг стола. Товарищ Федор вытащил откуда-то гроссбух, раскрыл и, одев очки в железной оправе, стал водить пальцем по написанным от руки строчкам.
«А-а, вот оно, — сам себе довольно сказал товарищ Федор. — Дело о товариществе иностранных рабочих в СССР объявляю закрытым. Остались разрозненные документы и воспоминания, по которым события все равно не воссоздать.»
Он достал черный фломастер и жирной линией вычеркнул из гроссбуха несколько строчек, следовавшие за номером 961.
— У нас еще масса работы, — вздохнул товарищ Борис, поглядывая утомленно на товарища Федора. — Но я думаю, что на сегодня хватит.
— Да, не в нашем возрасте работать сутками, как это бывало в тридцатых, — поддакнул товарищ Михаил. — Эти два ящика разберем потом.
— Хорошо, — согласился товарищ Федор. — Расходимся. Завтра ночью у нас еще одно важное изъятие, потом две недели отдыха.
Турусов взял вещмешок и вышел. Идти было некуда, но об этом он не думал.
Возле домика еще пахло сожженной бумагой. Турусов поднял с земли пригоршню пепла, поднес ко рту и что было силы дунул. Пепел, рассыпаясь на микроскопические частицы, поплыл в густом от сырости ночном воздухе Выборга.
— Историю по ветру! — зло хмыкнул себе под нос Турусов.
— Вам есть где остановиться? — сзади подошел товарищ Алексей.
— Нет. Негде.
— Пойдемте со мной, молодой человек, — голос товарища Алексея был мягок и доброжелателен.
Не попрощавшись с остальными, Турусов и персональный пенсионер, не поддержавший старую песню у костра, отправились в сторону центра.
— Извините, у меня дома слишком роскошные условия, — сбивчиво заговорил товарищ Алексей. — Четыре комнаты на одного… Вы не думайте, что я сам себе это устроил… Я вижу, что вы, молодой человек, весьма серьезны…
— Вам, наверно, положено, — пожал плечами Турусов. — Да и за что извиняться?! За то, что у вас все в порядке?
— Стыдно… — признался товарищ Алексей. — Соседских взглядов избегаю. На моей площадке семья — шесть человек — в одной комнате живет. Хотел отдать им две комнаты, так горисполком запретил. Назвали это квартирными махинациями… поэтому и извиняюсь. Да и то только перед вами. У вас какой-то строгий взгляд, словно вы не из нынешнего, а из нашего поколения. Я бы даже сказал — справедливый взгляд… Сколько вам лет?
— Двадцать шесть.
— Двадцать шесть… — задумчиво повторил персональный пенсионер.
— А почему вы с ними, товарищ Алексей? — Турусов заглянул в глаза старика.
— Хватит товарищей, не называйте меня так. Почему с ними? Мне больше не с кем. Я уже уходил от них несколько раз… Они у меня дома хранили все эти папки, бумаги, отрывки истории… А мне страшно делалось оттого, что лежат мертвым грузом удивительные события, яркие и зловещие биографии, все темное и все светлое вперемешку. Сам думаю: как же так, почему люди своей истории не знают? Почему не ищут свои корни? Почему до этих папок никому дела нет? Написал я тогда воспоминания, в основном о том, чему сам свидетелем был. Принес в издательство, думал обрадуются, удивляться начнут. Ничуть! Сидит чиновник сорок восьмого года рождения и в лицо мне говорит, что не было и быть не могло того, о чем писал я.
— Когда это было? — спросил Турусов.
— В семьдесят девятом, весной, — вздохнул пенсионер. — Потом мне пригрозили, что если буду этим заниматься, то стану обычным пенсионером, с обычной пенсией и комнаткой в полуподвальном помещении. После этой истории забрали товарищи все бумаги из моего дома, и с тех пор все «ненужное» сжигают сразу же после заседания редколлегии. А потом отрекаются…
— А больше не пробовали? Может теперь опубликуют? — с надеждой произнес Турусов.
— Рукопись в издательстве в тот же день утеряли. А силы и веры уже нет, устал я. Помнить — еще многое помню, а снова записывать все, как было, даже не хочется. Заставили меня товарищи над первым костром петь с ними наш старый гимн. Отрекся тогда и от старого мира, и от прошлого, и от себя. И это было не первое мое отречение… Было время, когда отрекаться приходилось публично и регулярно. И желающих отречься море было, очереди выстраивались, как сейчас за благополучием…
