Кит Маккарти - Тихий сон смерти
— Клэр восхитительная девушка, вы согласны?
Хартман понял. По крайней мере, исчезла неопределенность. Розенталь в курсе того, что произошло между ним и Клэр, и не в восторге от этого… Хотя нельзя сказать, что голос у него такой уж рассерженный. Правильнее было бы выразиться так: в голосе Алана Розенталя сквозило восхищение.
Пока Хартман собирался с мыслями, Розенталь продолжил:
— Я сам несколько раз ее трахал, и я бы сказал, Клэр — это лучшее, что можно купить за деньги.
Хартман уже открыл было рот, чтобы высказать незваному гостю все, что он о нем думает, но осекся, как только до него дошел смысл сказанного Розенталем.
— Конечно, — продолжал тем временем спокойный и добродушный голос, — она не из дешевых. Но эта девочка стоит своих денег.
Проститутка? Он говорит, что она проститутка?
Хартман недолго пребывал в замешательстве: он быстро осознал, во что вляпался, и от осознания этого впору было тронуться умом. Хорошенькая месть за то, что Клэр нашла его привлекательным. Он получил свою порцию удовольствия, которое, увы, оказалось эфемерным и мимолетным. Хартман готов был наконец вступить в разговор, но Розенталь, все так же мило улыбаясь, полез во внутренний карман и вытащил фотографию. Взглянув на нее, он еще шире растянул в улыбке сухие губы и положил снимок на стол перед Хартманом. На этом снимке с удивительной четкостью были изображены Клэр, стоявшая, опершись руками о стену, и Хартман, который наваливался на нее сзади, вставляя в нее член. Взглянув на фото, потом на Розенталя, Хартман почувствовал, как глаза его выкатываются из орбит, а рот непроизвольно открывается.
Недоумевающий (если это слово уместно в подобной ситуации) взгляд Хартмана наткнулся на спокойную улыбку Алана.
— Не часто встретишь девушку, которая не только не против анального секса, но, напротив, обожает его. Вы со мной согласны?
Розенталь держал в руке целую пачку фотографий и теперь раскладывал их перед Хартманом, который испуганно взирал на них, будучи не в состоянии произнести ни звука. Хартман во рту Клэр. Хартман во влагалище Клэр. Хартман в…
На всех фотографиях был, несомненно, изображен мистер Хартман, а с ним — явно не миссис Хартман. Затем, словно в доказательство, что все это не фотомонтаж, не фокус, не ловкость рук и не мошенничество (Хартман, впрочем, был не в том состоянии, чтобы оценить столь тонкий юмор), Розенталь достал из газетного свертка видеокассету.
Все, на что был способен Хартман, — это безмолвно переводить взгляд с кассеты на снимки, потом на Розенталя и снова на кассету, которая, как пресс-папье, лежала поверх увесистой пачки фотографий. Официант принес завтрак. Хартману пришлось торопливо спрятать фотографии, чтобы тот не успел их заметить. Когда они с Розенталем вновь остались наедине, Хартман с немым вопросом уставился на своего собеседника. Тот в качестве ответа бросил:
— Возьмите на память. У меня их полно. — И на его губах снова заиграла улыбка.
— Что вам нужно? — медленно прохрипел Хартман, судорожно, до хруста в пальцах, сжимая «памятный подарок» и лихорадочно соображая, что же с ним делать.
Розенталь как ни в чем не бывало уминал яичницу с беконом.
— Мне? — Можно было подумать, что этот вопрос удивил Розенталя. Потом, словно приняв решение, он ответил: — Как насчет двадцати пяти тысяч?
От отчаяния Хартмана чуть не хватил удар. Он был совершенно уничтожен, раздавлен, и охватившие его чувства вылились в истерический припадок.
— Двадцать пять тысяч? — выдавил он, будто ослышался. — Двадцать пять тысяч? Да у меня нет даже двадцати пяти сотен! Вы подловили не того человека, если вам нужно это!
Розенталь укоризненно покачал головой. Он отложил нож и изящным движением вытер рот клетчатой салфеткой.
— Вы не поняли. Я даю вам двадцать пять тысяч. — Характерным жестом поведя в воздухе рукой с ножом, он подчеркнул местоимения.
Казалось, Хартмана уже ничем невозможно было удивить. За последние двенадцать часов его мир был перевернут, сорван с якоря и отпущен на волю волн, и теперь этот мир несло в моря, о существовании которых он накануне даже не подозревал.
— Что?..
Розенталь отвлекся от своей тарелки:
— Этого недостаточно? Возможно, мы могли бы увеличить сумму до тридцати тысяч…
— Но я не понимаю, — промямлил Хартман. — Почему вы предлагаете мне деньги?
Розенталь кивнул, явно довольный произведенным эффектом:
— Потому что мы хотим, чтобы вы для нас кое-что сделали.
Очевидно, что-то незаконное, и, когда Хартман подумал об этом вслух, Розенталь снова провел ножом по воздуху.
— Скажем так: неэтичное.
Тут Хартман, как будто у него оставался выбор, впервые за эти два дня решил продемонстрировать свои высокие моральные устои:
— Но я не могу.
Розенталь тем временем уже разделался со своей яичницей; завтрак Хартмана лежал на тарелке нетронутым.
Этот неожиданно смелый ответ удивил Розенталя так, словно его укусил плюшевый мишка.
— Нет, говорите? Тогда давайте посмотрим… — Он сдвинул брови, будто напрягая память. — Долги букмекеру — шестнадцать тысяч; счета по кредитной карточке — семь тысяч; выплаты за машину — пятьсот шесть фунтов в месяц. — Он подождал, вопросительно глядя на Хартмана, которому оставалось лишь удивляться осведомленности своего собеседника. Выдержав паузу, Розенталь продолжил: — Но теперь ко всем этим проблемам прибавилась еще одна. — После этих слов он перевел взгляд с патологоанатома на видеокассету и фотографии, которые тот продолжал судорожно сжимать в руке. Снова подняв глаза на Хартмана, Розенталь добавил: — Господин судья Браун-Секар, ваша жена, ваша мать…
При мысли об этом Хартман побледнел, его лицо сперва похолодело, а затем и вовсе онемело.
Розенталь продолжал:
— Как вы понимаете, это не единственный экземпляр. Пленку слегка подредактировали, но все ваше представление там как наяву.
Хартман понял: он сделает все, что от него потребуют. Впрочем, он понимал это с самого начала разговора. Эти люди просто не оставляли ему выбора. Он вновь почувствовал себя униженным и раздавленным, в нем поднялась дикая злоба, вызванная сознанием того, как ловко его обвели вокруг пальца, ввергнув в совершенно идиотское положение.
— Где гарантии того, что все фотографии и негативы будут уничтожены, прими я ваши условия?
Лицо Розенталя приняло выражение крайней усталости от всего этого:
— Вы сильно переоцениваете значение своей личности, если думаете, что мы стремимся доставить вам неприятности, доктор Хартман. Нам требуется лишь сотрудничество в одном деле, и только. Ничего другого нам не нужно.
Хартман не сразу подобрал слова для ответа, но в конце концов все-таки выдавил:
— Что вы хотите, чтобы я сделал?
Часть третья
Едва Айзенменгер вернулся с продолжительной прогулки, прошлое наконец настигло его. Погода стояла скверная, и хотя небо было относительно чистым, сырость буквально висела в воздухе. Несмотря на прохладу, солнечные лучи действовали на Айзенменгера согревающе — весенний оптимизм брал верх над всепоглощающей депрессией зимы. Ноги и спина ныли, он ужасно вспотел, но все равно наслаждался плодами своего труда. Он сидел на скамейке, «поставленной в память Розмари Эггер, прихожанки этой церкви и вдовы, умершей в 1998 году в возрасте 93 лет, ее дочерью Мэвис», и любовался открывавшимся перед ним видом. Скамейка была установлена в центре аккуратной треугольной лужайки перед холмом («бугром», как его называли здесь); за холмом простиралось вспаханное поле, вязкое и сплошь покрытое лужами после недавнего проливного дождя; справа от лужайки зеленела пробивавшимися листочками небольшая роща, за которой пряталось здание школы, где Айзенменгер и жил; слева среди полей и лесов вилась дорога на Каслберроу-хаус.
Прекрасная картина, ничуть не затронутая современной цивилизацией. Здешний покой нарушали разве что отдаленный шум проносившихся по шоссе автомобилей и гул самолетов Королевских военно-воздушных сил, время от времени пролетавших высоко в небе.
Так почему же у него не получается слиться с этим весенним пейзажем? Почему он способен только понимать умом, но не чувствовать, что природа вокруг него прекрасна?
Айзенменгер прожил в этом крохотном доме с двумя спальнями, темными окнами и мокрыми пятнами на сырой штукатурке всего два месяца и знал, что полностью слиться с окружающей его спокойной деревенской жизнью он не сможет. Он знал также, что за свою долгую жизнь так и не разучился чувствовать и ценить красоту подобных картин, — он помнил, как много лет назад любовался такими же прелестными уголками английской природы. Он помнил эти уголки, помнил их красоту. Помнил, но не проникался ею.
