Джеффри Хаусхолд - Одинокий волк
Рогаткой я добывал себе столько кроликов, сколько мне хотелось. Оружие это никудышное. Как человек, чье хобби — изготовление баллистического оружия, древнего и современного, я должен был стыдиться использовать резину, когда несравненно лучшее оружие можно было изготовить из плетеного волоса или жил. Но я уже был так далек от всего этого. Добывать кролика в эти дни я себя просто заставлял. В конце концов убивать ради пищи — не такой уж грех.
Хотя существование подобно Робинзону Крузо должно бы прекрасно соответствовать моему характеру, мне чего-то недоставало. Дел занять себя почти не осталось. Одиночество меня не тяготило, воспоминания, связанные с этим местом, тоже не смущали душу. В этом заслуга Асмодея. Он давал выход снедавшим меня чувствам тоски и печали. Я терял веру в себя, и это пугало. Даже эта тетрадь, которой я поверял свои тягостные сомнения, ничем мне не помогла.
* * *Не решаюсь дать своему воображению и мысли распускаться и снова обращаюсь к тетради умственной гимнастики. Сверху меня обдувает «вентилятор», и достаточно света. Хорошо положить под ним лист чистой бумаги. Моим глазам и уму давно хочется сосредоточить на чем-то внимание.
Месяц назад я написал, что чувства одиночества у меня нет. Это правда, и это как раз и стало причиной совершенной глупости. Суть безопасности человека, за которым идет охота, в том и состоит, что он должен чувствовать одиночество; тогда все его существо как бы отцепляется от внешнего мира, и он мгновенно ориентируется и по-звериному чует надвигающуюся опасность. Я же... меня поглотили нежные, переменчивые отношения с котом и копание в душе. Боже мой, мне бы стать ушедшим на покой членом правления какой-нибудь компании, жить в уединенном коттедже и только слегка беспокоиться, как бы не раскрылась не совсем честная игра на бирже!
Страшной глупостью стало мое письмо Солу с просьбой прислать мне книг. Поскольку все в моем земляном жилище полностью устроено, образовалось слишком много досуга, а заполнить его было решительно нечем. Помимо смутного ощущения неудовлетворенности стала еще заботить потребность секса.
Секс для меня никогда не составлял проблемы. Как все нормальные люди, я без особого труда усмиряю свои желания. Когда надобности усмирять их не было, я прекрасно устраивался, но мои чувства глубоко не затрагивались. Признаюсь, я стал думать, что настоящей страстной любви никогда не испытывал. Скажем, итальянки наверняка считали меня типичным представителем фригидных англосаксов.
Отчего тогда я так упорно сопротивлялся возвращению на эту глухую тропу? Я расцениваю это именно как сопротивление, поскольку не желал признаться самому себе, что путь к ней — моя цель, пока не оказался в двадцати милях от нее, при том, что двойная живая изгородь над тропой представляет идеальное укрытие, какое я так жаждал найти. Хорошо, значит, мне хотелось уберечься от боли воспоминаний. Но я не могу вспомнить даже ее лица, кроме того, что глаза ее на фоне смуглой кожи казались фиолетовыми. И это, конечно, просто причуда памяти: я часто выискивал мужчин и женщин с фиолетовыми глазами и никогда больше не встречал таких. Повторю, я никогда не был влюблен. Иначе чем объяснить спокойствие, с каким я воспринял крушение своего счастья. Я был готов к нему. Я умолял ее остаться в Англии или, по крайней мере, если она считала себя обязанной вернуться, быть более осторожной в своей политике. Когда узнал, что она умерла, я пережил это совсем легко.
Я написал Солу прислать книг — пищу для ума, которую я хотел переваривать зимой, стараясь при каждом повторном прочтении чуть поглубже проникнуть не в то, что написано, а в то, что автором замышлялось. Письмо свое я не подписал и вывел печатными буквами, прося прислать книги в филиал почтового отделения в Лайм Реджис на имя профессора Фулшэма. В свое время Фулшэм был (надеюсь еще и остается) профессором христианской этики, и мне казалось, что с отросшей бородой я внешне похож на него. Наверное, я ошибался; но всегда бывает интересно придумать себе роль и чувствовать себя другим человеком.
Появляться в Биминстере мне больше не хотелось. Пока был сезон отпусков, три моих появления там и рассказы о себе конечно прошли незамеченными; но накануне октябрьской непогоды человек в палатке среди холмов дает повод для разговоров: где он там торчит и зачем. Мой выбор пал на маленький городок Лайм Реджис, потому что туда зимой приезжает немало народу, и один посторонний не должен был привлечь к себе внимание.
Борода у меня торчала клочьями и казалась не менее пристойной, чем у членов кружка «Блумсбери»[9]. Благодаря тщательному промыванию и примочкам опухоль на глазу спала, и его повреждение выглядело скорее как некий врожденный дефект. В моей внешности не было ничего странного, ни в манерах, ни в опрятности костюма, что бы могло привлечь внимание полиции. А что касается других моих преследователей, то искать меня в Дорсете было равносильно поискам на Камчатке.
Пару часов до рассвета я бродил по окраинам городка, а в течение дня прятался в кустах возле большого пустующего дома. Вечером я зашел на почту, назвался профессором Фулшэмом и спросил, нет ли на мое имя посылки с книгами. Это был маленький, темноватый магазин писчебумажных принадлежностей и табачных изделий, с непременным чайником, кипящим в задней комнате.
— Извините, посылки на такое имя нет, — ответила мне хозяйка почтовой лавочки.
Я спросил, нет ли тогда письма.
— Кажется, должно быть, — сказала она игриво и извлекла из-под конторки полдюжины писем.
Женщина, что рассматривала висящие на шнурах вдоль окна журналы мод, сказала «гуд бай» и вышла, осветив на мгновение магазин слабеющим вечерним светом. Почтмейстерша вперилась в меня взглядом, будто ее огрели по лбу; глаза были как башмачные кнопки — круглые и пронзительные.
— Знаете, в задней комнате... еще есть письма, — говорила она заикаясь и бочком, не спуская с меня глаз, прошла за перегородку.
Я услышал возбужденный шепот и девичий голос:
— О, ма, я не пойду туда! — за чем последовал звонкий шлепок.
Девочка лет двенадцати выскочила из задней комнаты, нырнула под откидную доску бюро и, бросив на меня испуганный взгляд, кинулась по дороге. Хозяйка застыла в дверях задней комнаты, будто под гипнозом.
Все это мне не нравилось, но что произошло не так? Не мог понять. На мне был мешковатый костюм и шарф; мне казалось, я был полным воплощением одетого по погоде служителя науки на тягостном пути домой после вечернего чая в гостях. Очки я не взял, посчитав, что без этих огромных окуляров на меня будут меньше обращать внимание. В сущности, ходил я теперь в очках или без них, разницы никакой не было.
— Послушайте, мадам, — сказал я, разозлясь, — если вы избрали путь обслуживания людей, я прошу отдать мне письмо.
— Не смейте подходить ко мне! — взвизгнула она, отскочив за дверь.
Оказывать почтение почтовой службе Ее Величества было не время. Письма она бросила за ограждение из сетки, за которым держала деньги и марки. Я протянул через него руку и взял конверт, адресованный профессору Фулшэму.
— Будьте, пожалуйста, совершенно уверены, мадам, — сказал я, видя, как она собирается с силами, чтобы закричать, — письмо действительно адресовано мне. Сожалею, но считаю своим долгом сообщить куда следует о вашем чрезвычайно странном поведении. Всего хорошего.
Мои высокопарные слова, произнесенные тоном строгого учителя, оставили ее с широко открыты ртом ровно столько, сколько мне было нужно, чтобы, не роняя достоинства, покинуть ее заведение. Я вскочил в автобус, следовавший из города по дороге в холмы и сошел десять минут спустя у перекрестка дорог на границе графств Дорсет и Девоншир. Воспользовавшись минутой, когда меня никто не видит в густой тени деревьев небольшого лесочка, я вскрыл письмо, надеясь узнать, как описание моей внешности оказалось разосланным по почтовым отделениям Дорсета.
Письмо было написано на машинке и без подписи, но рука Сола чувствовалась отчетливо. Он вкратце сообщал следующее:
"Рыболову попугайчики заплатили. Книг высылать нельзя, на случай если они будут обнаружены и приведут к их покупателю. Если тебе ничего не известно о прицепе, напиши мне снова, и тогда я попробую сделать это.
Недели две назад полиция разыскивала владельца трейлера около Уэймута. Это было рутинное расследование. Место кемпинга опустело, и владелец не желал нести ответственность за шалости детей, которые разбили в нем окно и залезали внутрь.
Полиция установила, что трейлер был куплен и сдан в аренду в тот самый вечер, когда был убит человек на станции Альдвич, и что владелец трейлера был в темных очках.
Потом она вышла на семейную пару в Лисестере, арендовавшую этот трейлер. От них узнали, что в обмен за аренду они отдали владельцу велосипед-тандем с прицепной детской коляской и что владелец наговорил про себя много всякой неправды.
