Деннис Лихэйн - Общак
Может, оно и к лучшему, что он возвращается домой без добычи и без возможности подзаработать. Впрочем, такая возможность обязательно появится, покуда он держит ухо востро и не зевает. Одно в старом Ист-Бакингеме хорошо: через него ежедневно течет столько грязных денег — куда больше, чем легальных доходов, — что человеку с головой на плечах остается просто дождаться подходящего момента.
Эрик выудил свой список правил, развернул одной рукой и разгладил на колене, чтобы прочитать еще раз по дороге. В машине было темно, но он знал этот список наизусть, на самом деле ему не было нужды читать, просто было приятно подержать его на коленях. На листе его почерком было аккуратно написано:
1. Никогда не верь заключенному.
2. Никто тебя не любит.
3. Стреляй первым.
4. Чисти зубы три раза в день.
5. Если не ты, то тебя.
6. Заставь всех платить.
7. Работай быстро.
8. Всегда выгляди вменяемым.
9. Заведи собаку.
После железнодорожных путей он свернул налево и увидел впереди огни «7–11», размышляя о том, что поездка туда кажется в два раза дольше, чем поездка обратно, и как было бы чудесно, если бы так оно и было на самом деле. А потом он подумал: Надя.
Интересно, как она теперь поживает.
Глава девятая
Затишье
Они не видели Рарди со дня ограбления. Знали, что из больницы его выпустили на следующий день, после чего о нем не было ни слуху ни духу. Однажды утром они заговорили об этом в пустом баре, когда половина перевернутых стульев еще была на столах и на барной стойке.
— Это на него не похоже, — сказал Кузен Марв.
Боб разложил на стойке перед собой газету. Появилось официальное объявление: епархия сообщила о закрытии церкви Святого Доминика в Ист-Бакингеме, закрытии, которое кардинал назвал «неизбежным».
— Он и раньше пропадал по нескольку дней, — сказал Боб.
— Но только не с сотрясением мозга, и он всегда звонил, — возразил Кузен Марв.
В газете было две фотографии церкви Святого Доминика: одна современная, другая столетней давности. Небо над церковью было одинаковым. Но никого из тех, кто жил под первым небом, не осталось в живых под вторым. И возможно, они были бы даже рады, что уже не живут в мире, который настолько отличается от того, к какому они привыкли. Когда Боб был ребенком, его приход был его страной. В нем имелось все, что требовалось, все, что ты хотел знать. Теперь, когда епархия позакрывала половину приходов, чтобы расплатиться за преступления священников-педофилов, Боб никак не мог принять тот факт, что дни расцвета приходов миновали, остались в прошлом. Боб принадлежал к определенному типу людей, определенной части поколения, почти целому поколению, и хотя таких, как он, оставалось еще много, они уже постарели, поседели, их мучил кашель курильщика, они охотно ходили на медосмотры, хотя никогда не интересовались результатами анализов.
— Ну, не знаю, — продолжил Марв. — Эта история с Рарди как-то меня тревожит, честно тебе говорю. Я на крючке у таких парней, что…
— Ни у кого ты не на крючке, — сказал Боб.
— Я же рассказывал о мужике в машине.
— Он спросил у тебя дорогу.
— Главное, — сказал Марв, — как он это сделал, каким взглядом на меня посмотрел. А как насчет того парня с зонтиком?
— Он приходил из-за собаки.
— Из-за собаки. Откуда ты знаешь?
Боб вглядывался в неосвещенную часть бара и чувствовал вокруг себя смерть — побочное следствие ограбления, решил он, и встречи с тем несчастным в фургоне. Тени превратились в больничные койки, в сгорбленных стариков, которые покупают похоронные открытки, в пустые кресла-каталки.
— Рарди просто нездоров, — сказал Боб. — Он появится.
Но пару часов спустя, оставив Марва выдерживать натиск напористых дневных пьяниц, Боб отправился к Рарди домой, в квартирку на втором этаже, зажатую между двумя другими в обшарпанном трехэтажном доме на Персеваль.
Боб сидел в гостиной с Мойрой, женой Рарди. Когда-то она была настоящей красоткой, Мойра, однако жизнь с Рарди и ребенком, у которого обнаружились какие-то проблемы со способностью к обучению, высосала из нее всю красоту, словно сладкий сок из травинки.
— Я несколько дней его не видела, — сказала Мойра.
— Несколько дней, вот как? — переспросил Боб.
Мойра кивнула:
— Он пьет гораздо больше, чем кажется.
Боб подался вперед, на его лице отразилось удивление.
— Ну, я-то точно знаю, — сказала она. — Он отлично это скрывает, но прикладывается к бутылке прямо с утра, как проснется.
— Однажды я видел, как он пьет, — сказал Боб.
— Из маленькой бутылочки, как в самолете? — уточнила Мойра. — Он носит их с собой в пальто. Так что даже не знаю, может быть, он сейчас у братьев или у кого-нибудь из старых приятелей из Татл-парка.
— Когда он был в последний раз? — спросил Боб.
— Когда я последний раз видела его? Пару дней назад. Этот паразит уже делал так раньше.
— Но ты хоть пробуешь до него дозвониться?
Мойра вздохнула:
— Он не берет трубку.
В дверях появился ребенок, в пижаме, хотя было уже три часа дня. Патрик Дуган, сейчас ему девять или десять, Боб не мог вспомнить точно. Мальчик посмотрел на Боба неузнающим взглядом, хотя видел его сотни раз, затем перевел взгляд на мать, весь ощетиненный, с вздернутыми худыми плечами.
— Ты обещала, — сказал Патрик матери. — Мне нужна помощь.
— Хорошо. Вот только договорю с Бобом.
— Ты обещала, обещала, обещала. Мне нужна помощь. Нужна помощь!
— Солнышко! — Мойра на мгновение закрыла глаза, затем снова открыла. — Я сказала, что приду, значит приду. Только докажи, как мы с тобой договаривались, что ты можешь поработать самостоятельно еще пару минут.
— Но ты же обещала. — Патрик в дверном проеме переступал с ноги на ногу. — Обещала.
— Патрик! — Теперь голос Мойры напрягся, предостерегая.
Патрик взвыл, на его лице отразилась отвратительная смесь ярости и страха. Звук, рвавшийся из него, был первобытным звериным воем, обращенным к первым богам. Лицо мальчика сделалось красным, словно обгорело на солнце, вены на шее вздулись. И этот вой все не кончался и не кончался. Боб поглядел в пол, перевел взгляд на окно, стараясь вести себя как ни в чем не бывало. Мойра просто устало глядела перед собой.
Мальчик закрыл рот и выбежал в коридор.
Мойра развернула пластинку жвачки и сунула в рот.
Она предложила пачку Бобу, он поблагодарил и взял одну пластинку. Они сидели в молчании и жевали резинку.
Мойра указала большим пальцем в сторону дверного проема, где недавно стоял сын:
— Рарди тебе не говорил, с чего он пьет? Нам сказали, что у Патрика какая-то хорея Хантингтона, что ли. Или аддисонова болезнь. Или что-то там когнитивно-диссонансное. Моя мать считает, что он просто придурок. Я не знаю. Он мой сын.
— Конечно, — сказал Боб.
— Ты сам-то как?
— Я? — Боб немного отодвинулся. — Нормально, а что?
— Ты какой-то не такой.
— Как это?
Мойра пожала плечами, поднимаясь:
— Не знаю. Как-то выше стал, что ли. Ты увидишься с Рарди? Передай ему, что нам нужно чистящее средство «409» и «Тайд».
Мойра отправилась к сыну. Боб вышел из квартиры.
Надя с Бобом сидели на качелях на пустынной детской площадке в Пен-парке. Рокко лежал у их ног в песке, зажав в пасти теннисный мячик. Боб поглядел на шрам на шее у Нади, и она заметила это, когда он отводил глаза.
— Ты ни разу меня не спросил. Единственный человек из всех, кто не задал этот вопрос в первые пять минут знакомства.
— Меня это не касается, — сказал Боб. — Это твое личное дело.
— Откуда ты такой взялся?
Боб огляделся по сторонам:
— Отсюда.
— Нет, в смысле, с какой планеты?
Боб улыбнулся и покачал головой. Наконец-то он понял, что имеют в виду люди, говоря, что кто-то «счастлив по уши». Именно так он чувствовал себя благодаря Наде: на расстоянии, когда он только мысленно был с ней, или вот как сейчас, сидя так близко, что можно прикоснуться (хотя они никогда этого не делали), — он был счастлив по уши.
— Разве раньше люди разговаривали по телефону на публике? — сказал Боб. — Они заходили в телефонную будку, закрывали дверь. Или же разговаривали как можно тише. А теперь? Люди прямо в общественном туалете рассказывают, как у них работает желудок. Я этого не понимаю.
Надя засмеялась.
— Ты что?
— Ничего. Так. — Она взмахнула рукой, извиняясь. — Просто никогда не видела, чтобы ты так волновался. И я не уверена, что уловила твою мысль. Какое отношение таксофоны имеют к моему шраму?
— Больше никто, — пояснил Боб, — не уважает права на личную жизнь. Все вокруг спешат выложить тебе о своей жизни всё, до последней, на хрен, подробности. Извини. Зря я сказал такое слово. Ты ведь женщина.
