Алма Катсу - Употребитель
Вскоре вернулся отец. Я к этому времени уже спустилась вниз.
— Вставай, Невин, — принялся он будить крепко спящего сына. — Ты должен пойти со мной.
— А это очень нужно? — недовольным, сонным голосом пробормотал мой брат. — Мне ж скоту корм задать надо…
— Я пойду с тобой, отец! — крикнула я сверху и поспешно начала одеваться. Сердце у меня уже билось так часто, что мне нестерпимо было находиться в доме и ждать вестей о том, что стряслось. Я должна была пойти с отцом туда, откуда прозвучал сигнал тревоги.
Ночью выпал первый снег. Я шагала следом за отцом, пытаясь окончательно проснуться. Я сосредоточилась на том, чтобы ступать по следам, которые отец оставлял на свежевыпавшем снеге. С моих губ срывались облачка пара, на кончике носа повисла капелька.
Впереди нас, с края лощины, открывался вид на ферму Якобсов. Казалось, посреди белых снегов стоит коричневая деревянная солонка. К ферме начали сходиться люди. Они приближались со всех сторон — пешком и верхом на лошадях. От этого зрелища мое сердце опять забилось чаще.
— Мы идем к Якобсам? — спросила я, глядя отцу в спину.
— Да, Ланор, — коротко, но беззлобно отозвался отец. Он, как обычно, был скуп на слова.
Я с трудом сдерживала волнение:
— Как ты думаешь, что случилось?
— Думаю, скоро мы это узнаем, — спокойно ответил отец.
На ферму Якобсов пришло по одному человеку от всех семейств в городе, кроме Сент-Эндрю, но они жили от Якобсов дальше всех и могли не услышать выстрел. Женщины были одеты как попало: кто-то в халате, у кого-то из-под плаща выглядывал неровный подол ночной сорочки, у кого-то волосы были растрепаны. Я следом за отцом прошла через небольшую толпу. Наконец мы протолкались к крыльцу. Рядом с крыльцом на грязном снегу на коленях стоял Иеремия Якобс. Похоже, он одевался впопыхах. Штаны натянуты кое-как, ботинки не зашнурованы, на плечи наброшен плед. К крыльцу был прислонен его старинный мушкетон — то самое оружие, из которого Иеремия выстрелил и объявил тревогу. Некрасивое лицо Иеремии было искажено гримасой ужаса, его глаза покраснели, губы потрескались и кровоточили. Обычно он был туп и непробиваем, поэтому сейчас смотреть на него было страшно.
К крыльцу протолкался пастор Гилберт и, низко наклонившись, тихо проговорил на ухо Иеремии:
— Что стряслось, Иеремия? Почему ты объявил тревогу?
— Она пропала, пастор…
— Пропала?
— София, пастор. Она исчезла.
В его голосе прозвучал такой испуг, что толпа, собравшаяся около дома, загомонила. Все начали перешептываться — все, кроме меня и моего отца.
— Исчезла? — Пастор Гилберт обхватил ладонями щеки Иеремии. — Что это значит — «она исчезла»?
— Ушла. Или кто-то ее увел. Когда я проснулся, ее в доме не было. Ни во дворе ее нет, ни в амбаре. Плащ исчез, а остальные вещи дома.
Поняв, что София, хоть и была ужасно сердита и могла решить, что ей нечего терять, все же ничего не рассказала Иеремии о нашем с ней разговоре, я почувствовала необычайное облегчение. Ком, сжимавший мое горло, рассосался, а я до этого мгновения и не замечала его. В тот миг, да простит меня Господь, я не так сильно переживала за женщину, которая ушла куда глаза глядят по бескрайнему лесу, как за себя, потому что в исчезновении Софии была часть моей вины.
Гилберт покачал седой головой:
— Иеремия, наверняка она ушла ненадолго. Быть может, решила прогуляться. Скоро она вернется и попросит у тебя прощения за то, что вынудила тебя так сильно волноваться.
Но все мы, слушая пастора, понимали, что он ошибается. Никому бы не пришло в голову отправиться на прогулку в такой холод, а уж тем более — ранним утром.
— Успокойся, Иеремия. Давай-ка пойдем в дом. Ты согреешься, а то, видно, ты уже промерз до костей… Побудь тут с миссис Гилберт и мисс Хиббинс. Они о тебе позаботятся, пока все мы поищем Софию — верно я говорю, соседи? — приговаривал Гилберт с напускным энтузиазмом. Пастор помог здоровяку Иеремии подняться на ноги, обернулся и устремил взгляд на нас. Горожане начали озабоченно переглядываться. Так что же, — читалось в этих взглядах, — молодая жена ушла от мужа? Но все же никто не осмелился отказаться от предложения пастора. Две женщины повели Иеремию в дом. Тот шел, как слепой, и все время спотыкался. Остальные разбились на группы. В поисках цепочки следов Софии мы уходили все дальше и дальше от дома. Нам хотелось верить, что ее следы не затоптали все, кто явился на зов Иеремии.
Вскоре мой отец нашел отпечатки маленьких подошв, и мы с ним пошли по этим следам. Я не спускала глаз со снега, а мои мысли летели впереди меня. Я гадала, что заставило Софию уйти из дома. Быть может, она всю ночь думала о моих словах и проснулась с решимостью порвать с Джонатаном. Как могло ее исчезновение быть связано с чем-то еще, кроме нашей перебранки? С часто бьющимся сердцем я шла вслед за отцом по следам. Я боялась, что следы приведут нас к дому Сент-Эндрю, но через какое-то время лес стал гуще, и здесь снег не покрывал землю. Следы Софии исчезли.
Мы с отцом пошли через лес напролом, без тропы, по мерзлой земле, лишь кое-где присыпанной сухими листьями и снегом. Я понятия не имела, то ли мой отец видит какие-то знаки, что здесь прошла София, — может быть, он замечал сломанные ветки, примятую листву, то ли он идет наугад, просто повинуясь чувству долга. Мы шли параллельно течению реки. Слева доносился шум волн Аллагаша. Обычно звук воды, бегущей по камням, меня успокаивал, но сегодня — нет.
У Софии должна была быть очень веская причина уйти в лес одной. В одиночку в лес ходили только самые храбрые горожане, потому что посреди однообразия деревьев было слишком легко заблудиться. Акр за акром лес был одним и тем же — березы, ели, сосны, а между ними тут и там — валуны, поросшие разноцветными лишайниками и мхом.
Возможно, мне следовало предварительно поговорить с отцом и сказать ему, что его добрососедские жертвы ни к чему, что София скорее всего отправилась на встречу с мужчиной — тем мужчиной, с кем ей не следовало бы встречаться. Она запросто могла сейчас находиться в уютной теплой комнате, а мы из-за нее топали по сырому и холодному лесу. Я представила себе, как София бежит по тропе от своего унылого дома к Джонатану, своему любовнику. К мягкосердечному Джонатану, который, конечно же, смутится и впустит ее. У меня больно засосало под ложечкой при мысли о том, что София лежит в постели Джонатана, что она одержала победу, а я проиграла и что Джонатан теперь принадлежит ей.
Через некоторое время мы свернули к реке и пошли вдоль берега. В одном месте отец остановился, пробил каблуком тонкую корочку льда и зачерпнул воды, чтобы напиться. Он пил студеную воду маленькими глотками и как-то странно смотрел на меня.
— Не знаю, долго ли нам еще придется искать, Ланор, — сказал он. — Может, тебе лучше вернуться домой? Не место тут для девушки. Ты небось продрогла.
Я покачала головой:
— Нет-нет, отец. Мне бы хотелось еще немного побыть тут…
Я знала, что не смогу сидеть дома и ждать вестей. Я понимала, что сойду с ума или, утратив всякое достоинство, побегу к дому Джонатана, чтобы увидеть Софию. Я представляла себе ее — наглую победительницу. Наверное, никого я в жизни так не ненавидела, как ее в этот момент.
Первым ее увидел отец. Он шел первым и смотрел вперед, а мне оставалось только глядеть себе под ноги. Отец нашел тело Софии в затоне, у большой коряги, посреди осоки и диких лиан. Она лежала на воде лицом вниз, со всех сторон окруженная замерзшими стеблями камыша. Складки ее юбки и длинные распущенные волосы колыхались на поверхности воды. На берегу лежал аккуратно сложенный плащ.
— Отвернись, девочка моя, — сказал отец, обхватив меня за плечи.
А я не могла отвести взгляд от Софии.
Отец, громко крикнув, позвал на помощь остальных горожан, а я стояла как вкопанная и смотрела на труп Софии. На голос отца через лес пришли соседи. Двое мужчин вошли в ледяную воду и вытащили из камышей тело, которое уже начало покрываться корочкой льда. Мы расстелили на берегу плащ Софии и уложили ее на него. Промокшая одежда облепила ее ноги и грудь. Кожа у нее посинела. Глаза, на счастье, были закрыты.
Мужчины завернули тело в плащ и, сменяя друг друга, понесли утопленницу в город. Как на носилках. Я шла позади. У меня начали стучать зубы. Отец подошел ко мне и стал растирать мои озябшие руки, но толку не было, потому что я дрожала не от холода, а от страха. Я прижала руки к животу, боясь, что меня стошнит на глазах у отца. Видимо, щадя меня, мужчины не слишком много говорили о том, почему София покончила с собой. Они только договорились, что не скажут пастору Гилберту о том, что плащ София оставила на берегу. Ему не следовало знать, что это было самоубийство.
Когда мы с отцом добрались домой, я подбежала к очагу и встала так близко к огню, что у меня едва волосы не вспыхнули, но все равно дрожь не проходила.
