Станислас-Андре Стееман - Осужденный умирает в пять
Ни столкновений, ни споров, взаимное безразличие шло по нарастающей…
Вначале Жоэль кратко предупреждала адвоката, куда она собирается, впрочем, всем своим независимым видом отметая возможность малейшего возражения.
Затем она стала оставлять на мебели клочки мятой бумаги, которые Лежанвье регулярно обнаруживал слишком поздно, с записками типа: Я у Джессики… Сплю в Молиторе… Обедаю в гостях… Может быть, до вечера, не знаю. Подпись: Ж.
Теперь она уже не делала и этого.
Ее просто не было, и когда порой она оставалась дома, то казалась лишь еще более далекой, листала журнал или ощипывала хлебный мякиш, и ее пустой взгляд останавливался на отце, словно смотрел сквозь него, будто он тоже стал прозрачным.
— Он хочет тебя видеть, — сказала она в этот вечер, отодвигая в конце ужина стул, чтобы встать из-за стола.
— Кто? — удивленно спросил он.
— Тони.
— Ты была у него?
Она сжала губы, и он понял всю никчемность своего вопроса. Откуда, иначе, она знает?.. Но, значит, она так и не решилась потерять его, продолжает испытывать к нему более или менее сильное чувство?
Жоэль направилась к двери. На пороге обернулась:
— Ты пойдешь?
— Не знаю, — с трудом ответил Лежанвье, подыскивая слова. — Я… Я не думаю.
— Почему же? Боишься, он тебя укусит?
Он пожал плечами. С тем же успехом можно спросить, не боится ли он дразнить хищника за решеткой.
— Нам не о чем говорить.
— Я думаю, он хочет еще что-то тебе сказать… Его просьба о помиловании была отклонена. Его скоро казнят.
— Когда?
— На этой неделе.
— Откуда ты знаешь?
— Я навела справки.
— Это же невозможно! — запротестовал Лежанвье. — Приговоренный к смерти никогда не знает, сколько ему осталось прожить, пока…
— Я знаю. Сегодня среда. Это будет послезавтра — в пятницу утром, в пять часов.
Внезапный дождь ударил по окнам. В течение долгой минуты слышался только этот стук. Жоэль не решалась уйти:
— Так ты пойдешь?
Теперь уже Лежанвье начал щипать хлебный мякиш, не отвечая. Сердце стучало у него в груди.
Жоэль долго смотрела на него, ловя малейшее движение, затем медленно продолжила:
— Конечно, он тебя ненавидит! Это тебе он обязан своим приговором. Но, тем не менее, я думаю, он продолжает уважать тебя. «Скажи ему просто, что я хочу его видеть», — сказал он мне. «Нет нужды что-нибудь прибавлять, он наверняка придет!» (Жоэль поколебалась мгновение, затем решилась.) Есть еще одно… Я тебя прошу, В. Л., сходи туда.
— Но это… это до такой степени бесполезно! Зачем?
Лежанвье думал, что его уже ничто не удивит. Однако оказалось, преждевременно.
— Чтобы ты понял, насколько он изменился, — ответила Жоэль. — Он… он превратился в старика.
* * *На следующий день после вынесения приговора Лежанвье произнес перед своими коллегами речь, состоящую по сути из трех пунктов. Он отказывался выступать в суде, закрывал свою контору, собирался продать свой дом на авеню Ош, переехать в «Жнивье». Может быть, он отправится путешествовать, может быть, напишет книгу, подводящую итоги его карьеры? Он никогда не забудет всего, чем обязан Сильвии и Анри, но в настоящих обстоятельствах вынужден окончательно расстаться с ними. Если все здраво взвесить, им нет никакого интереса дальше связывать свою судьбу с ним.
М — ран долго сокрушался, но в конце концов оправился. Каждый раз, стоило ему вспомнить, как его патрон, давая свидетельские показания, утверждал, что его бывший клиент, оправданный им, был виновен, кровь приливала к его щекам. Разве это не означало разглашения профессиональной тайны, разве не заслужил патрон горьких упреков защитника, осуждения сословия? М — ран не чувствовал себя в силах решить эти проблемы, но самый факт, что великий Лежанвье был вынужден на процессе покинуть обычное привилегированное место, сменить ложу на партер, казался в глазах М — рана достаточным, чтобы лишить его всякого престижа.
Легковозбудимый М — ран был готов сражаться и умереть, но за сверхчеловека, а не за обычного, заурядного, такого, как все.
Сильвия Лепаж не сказала ничего, торопливо вышла из комнаты, скрывая слезы. На следующий день она невозмутимо продолжала следить за почтой, отвечать на телефонные звонки. Но количество писем должно было в скором времени сократиться, телефонные звонки станут реже. «Париж, моя деревня», — думала она, проливая новые слезы. Напрасно она пыталась удержать текущие дела, заинтересовать последних колеблющихся корреспондентов грустной участью своего патрона, «не заслужившего всего этого». Ее пришлось буквально выставить из дома на авеню Ош, когда его перекупили новые владельцы. И уже на следующий день затянутая в новый костюм, неуверенно балансируя на шпильках, с портативным ремингтоном в руке, звонила она у дверей «Жнивья», коварно утверждая, что осталась без работы и без средств к существованию.
— Хорошо! — в конце концов сдался побежденный Лежанвье. — Устраивайтесь в голубой комнате. Поможете мне писать книгу.
Писать эту книгу он не собирался никоим образом, но, как он заявил корреспондентам газет, ее подготовка отнимет у него два-три года. Это был лишь предлог, чтобы красиво уйти со сцены.
Так, как хотела бы Диана.
После краткой стычки с Жоэль Лежанвье почувствовал необходимость подняться в голубую комнату посоветоваться с Сильвией.
«Посоветоваться» не совсем подходящее слово. Он утверждал, она всеща соглашалась. По тому, с какой степенью горячности она выражала свое неизбежное одобрение, он знал, искренна ли она или воздерживается высказать истинное отношение.
— Жоэль просит меня навестить Лазара в тюрьме, — мрачно сообщил он. — Его скоро должны казнить. Если верить Жоэль, в пятницу в пять утра. Я не пойду. Вы бы пошли, Сильвия?
Сильвия помолчала:
— Не-е-ет, я… Думаю, мне бы не хватило смелости.
Чем не способ подтолкнуть патрона продемонстрировать смелость?
Лежанвье после слов Жоэль ожидал увидеть Лазара изменившимся, но настолько…
На висках его появилась седина, потяжелевший подбородок ощетинился бородой землистого цвета, мертвенно-бледные мешки подчеркивали запавшие глаза, погасший взгляд скользил по людям и предметам, не задерживаясь на них.
Навстречу адвокату неуверенными шагами вышел старик, тяжело сел, опершись локтями, за разделявшей их решеткой.
— Хэлло, папаша! (Голос тоже изменился, стал хриплым и словно надтреснутым.) Я довольно забавно себя чувствую накануне встречи с парижским палачом… Заметьте, вы тоже набрали лишнего веса, нездорового жирку и все такое, но это, должно быть, от избытка холестерина. Если бы вы следовали тому же режиму, что я, — режиму тюрьмы Санте[3] вы бы сразу почувствовали себя лучше… Что же все-таки заставило вас прийти? Отцовская любовь или скрытые угрызения совести?
Лежанвье хотел заговорить, но не нашел слов, при виде физической немощи Лазара у него перехватило дыхание.
Напрасно он повторял себе простейшие истины: что он столкнулся с закоренелым преступником, одурачившим правосудие, отвратительным шантажистом, не пощадившим собственного спасителя, обольстившим его дочь, укравшим его жену, обвинившим его в конце концов в убийстве… Он все равно не мог подобрать слов.
Почувствовав глухую боль в груди, он поднес руку к карману, достал сигареты, поколебался.
— Валяйте, папаша, не стесняйтесь! — прошипел Лазар своим треснутым голосом. — Курите ваши дешевые сигареты! Они будут вонять, зато напомнят старые добрые времена, те, когда вы мне помогали, а не всаживали нож в спину. Заметьте, я ни в чем вас не упрекаю… Все это произошло по моей вине, мой отец был прав… «Ты кончишь на эшафоте!» — пророчествовал дорогой родитель, полосуя меня ремнем. В первый раз это случилось, когда мне не было еще и пяти лет. Беда только в том, что пятилетний малыш не верит оракулам. А в двенадцать лет — после сотни взбучек — он уже не верит в справедливость… А каков был ваш родитель, папаша? Любящий или тоже пророк?
Лежанвье закурил свою сигарету, разогнал рукой перед собою дым, не испытывая больше угрызений совести. Ему случалось накануне казни беседовать с другими осужденными, которые с его точки зрения заслуживали снисхождения и жалости. Они не актерствовали, не тщились, подобно Лазару, выжать слезу у партера. Адвокат запоздало удивился тому, что хватило одной фразы, почти приказа: «Скажи ему, что я хочу его видеть…»— чтобы он решился прийти. «Не отказывают в последнем свидании приговоренному, — подумал он, — как не отказывают ему в последнем стакане рома». И к тому же Жоэль сообщила ему день и время казни. В пятницу в пять часов утра. Дата, час, которые из милосердия все еще неизвестны Лазару, о них ему сообщат на рассвете в пятницу. Если только…
