С. Тремейн - Холодные близнецы
Я подчеркнула слово «коробки» и огляделась по сторонам.
Кое-где на стенах нарисованы жутковатые картинки: танцоры, русалки, шотландские воины, скорее всего, их намалевали «временные жильцы», которые незаконно обитали в доме из года в год. От граффити тоже надо непременно избавиться. Дровяной чулан позади кухни еще хуже – там царит вековой беспорядок, с этим пусть разбирается Гас. Просторный сарай на улице почти развалился и загажен чайками, а чтобы привести в порядок обнесенный стеной садик, потребуются годы – он завален камнями и водорослями.
Так, еще туалет. Он рядом с ванной, и к бачку приклеена картонка, на которой старческим почерком бабушки Энгуса написано: «Пожалуйста, положите камень обратно, чтобы не пахло хорьком».
Я продолжаю список Важных Дел: «Починить туалет», потом дописываю «Уничтожить хорька».
Закончив писать, я слегка улыбаюсь.
Несмотря на хаос, мне все равно нравится на Торране. Это отголосок, предвкушение нашей будущей радости. Да, сейчас все только еще на стадии проекта, работы много, ее масштабы слегка пугают, но грандиозные планы наполняют мою душу надеждой и помогают мне собраться с силами. Я знаю точно, чем буду заниматься в течение тридцати месяцев – превращать ужасное жилище в симпатичный дом. Оживлять мертвеца.
Другого выбора у меня нет, мне просто придется пройти через это, и я с энтузиазмом подчиняюсь обстоятельствам.
Помимо минусов в доме есть и серьезные плюсы. В двух больших спальнях и в гостиной можно жить – стены оштукатурены, радиаторы отопления работают. Позже можно будет обновить и другие спальни, и буфетную. Места здесь много.
И еще мне нравится маяк, особенно по ночам. Он мигает, по моим подсчетам, каждые девять секунд, но не настолько ярко, чтобы я проснулась. На самом деле он даже помогает мне уснуть, как метроном, как ровное биение материнского сердца.
И последнее, но самое важное – отсюда открываются шикарные виды. Пусть я уже видела их на фотографиях, все равно это – восхитительно. Иногда от здешних пейзажей у меня просто дух захватывает.
Порой я стою как вкопанная с малярной кистью в руке, с открытой банкой краски под ногами и молча – минут по двадцать – смотрю на то, как солнечные лучи падают на рыжевато-коричневые горы, заливая темные скалы золотом. В такие моменты время останавливается, только облака лениво плывут над снежными вершинами Нойдарта: Сгурр-нан-Ягалтом, Сгурр-а’Хоре-Вети, Фрух Бэнем.
Ручка в руке, блокнот на коленях, я пишу диковинные названия.
Сгурр-нан-Ягалт, Сгурр-а’Хоре-Вети, Фрух Бэнь.
Вот чему меня научил Энгус. Очаровательные гэльские слова – просоленные близостью моря, легкие и текучие, они впадают в культуру, как быстрые речки, текущие с гор Куллин, в Коруиск. Ночью мы пили виски, Энгус показывал мне на карте гэльские названия, и я повторяла за ним таинственные гласные и согласные. Мы с мужем тихо смеялись и прижимались друг к дружке под одеялом. С обоюдной нежностью.
А сейчас Энгус спит в нашей кровати, и я стремлюсь составить ему компанию. Но прежде – последний раз на сегодня – я вновь пишу названия гор, будто это магические заклинания, которые защитят нашу маленькую семью. Муркрофтов, которые живут одни-одинешеньки на своем острове с серебристыми пляжами и любопытными тюленями.
Ручка валится из рук, я чувствую, что клюю носом и вот-вот засну, меня накрывает приятная усталость, которая всегда приходит после тяжелого физического труда.
Но меня будят.
– Мам… Мама?
Приглушенный расстоянием и дверями голосок окликает меня.
– Мама! Ма-ма!
Очередной кошмар? Я отбросила блокнот и нащупала фонарик, включила его и через темный холл прошла в ее комнату.
Дверь закрыта. Во сне говорит, что ли?
– Мама…
Ее голос звучит странно. На миг я совершенно по-глупому замерла перед дверью. Я не хотела входить.
Мне стало страшно.
Абсурд, конечно, но мое сердце в панике затрепетало. Я не могу войти в комнату собственной дочери? Меня что-то останавливало, как будто там затаилось некое зло. Меня охватил детский страх, как в фильмах ужасов. Монстры под кроватью и в шкафу. Нет, в комнате – моя дочь, и вполне возможно, что она улыбается, как тогда в машине. Улыбается, чтобы меня пристыдить. Она пытается наказать меня. Ты позволила моей сестре умереть, потому что тебя не было с нами.
Что за бессмыслица! Во мне опять пробуждаются воспоминания, как мой отец орал на мать. Когда его карьера пошла на спад, он стал часто кричать, и мать съеживалась от его воплей. Я слышала все через дверь, и мне казалось, что там ругаются злые чудовища, что там гремит гром.
С тех пор меня нервируют закрытые двери.
Так. Хватит. Я сейчас – не самая лучшая мать.
Собрав волю в кулак, я повернула ручку и шагнула через порог, вглядываясь в царящий в комнате полумрак.
От увиденного все мои страхи мгновенно разлетелись: Кирсти сидела на постели и совсем не улыбалась – слезы заливали ее личико. Но что случилось? Ночник у нее хоть и слабо, но еще горит. Что стряслось?
– Деточка, детка! Что с тобой? В чем дело?
Я присела на кровать и крепко обняла ее, несколько минут я ее укачивала, пока она тихо плакала, а потом она замолчала с измученным видом.
Да, ей, вероятно, приснился кошмар. Она еще всхлипывала, но уже реже, и море вторило ее всхлипам. Снаружи до меня доносился тоскливый и тревожный шум волн. Вдохи и выдохи. Кто оставил окно открытым? Видать, Энгус – у него пунктик насчет свежего воздуха.
Постепенно моя малютка замолчала. Я заключила ее лицо в ладони, ощущая под пальцами теплые мокрые слезы.
– Ну, милая, что с тобой? Опять плохой сон?
Моя малышка отрицательно покачала головой, придушенно всхлипнула, покачала головой и показала на что-то пальцем.
На простыне лежала распечатанная на принтере большая фотография. Я подняла ее – и мое сердце заныло от боли. Снимок был не самого лучшего качества, да еще и выведен на принтер, но несмотря на это, я смогла различить все детали. Жизнерадостная фотография – снята, наверное, за год до несчастного случая: на ней Кирсти и Лидия в Девоне, на пляже в Инстоу. На девочках одинаковые розовые толстовки из Леголенда[6] с надписью «Долина Дупло», в руках – ведерки и лопаточки. Близняшки улыбаются и смотрят прямо в камеру моего телефона, хотя и щурятся от солнца.
Скорбь обрушилась на меня нескончаемым водопадом, коричневым от кислых торфяников.
– Кирсти, где ты ее взяла?
Она ничего не сказала. Я растерялась. Мы с Энгусом еще давно решили спрятать от дочки старые фотографии. Может, она нашла ее в нераспакованных коробках?
Я взглянула на фото, стараясь пренебречь бушующей внутри меня печалью. Но это очень трудно. Близняшки выглядели абсолютно счастливыми друг с дружкой. Две сестрички, освещенные ярким солнцем, две самые близкие в мире родственницы.
Внезапно я поняла, что моя оставшаяся в живых дочь просто-напросто осиротела.
Кирсти в своей мягкой розовой пижаме выскользнула из-под моей руки, выдернула у меня фотографию и повернула ее ко мне в слабом свете ночника:
– Мама, кто тут я?
– Что, дорогая?
– Кто тут я, мам? Где тут я?
Господи Всеблагой, помоги мне это вынести – мне нечего ей ответить. Я действительно не знаю. Мне не понять, кто есть кто, у девочек на фотографии нет никаких знаков отличия. Значит, нужно врать ей? А что, если я неверно истолковала ее слова?
Кирсти ждет. Я ничего не могу сказать: лишь бормочу ласковые утешительные фразы, отчаянно стараясь придумать ложь во спасение. Но отсутствие внятного ответа делает все только хуже.
Какую-то секунду Кирсти напряженно смотрит на меня и начинает рыдать. Она падает на кровать и молотит по ней кулаками, как двухлетний ребенок в припадке гнева. Ее крики и стенания вызывают ужас и жалость, но я четко разбираю:
– Мама, мама, мама, кто я?!
7
Я успокаивала дочь целый час. Я утешала ее до тех пор, пока она не заснула, прижимая к себе плюшевого Лепу так крепко, будто пыталась его задушить. Но теперь не могла заснуть я сама. Шесть унылых часов я провалялась с открытыми глазами рядом с похрапывающим Энгусом, расстроенная и злая, раздумывая над вопросом Кирсти.
Кто я?
Каково это – не знать, кто ты? Не знать, который «я» жив, а который мертв?
К семи утра я озверела, вскочила с измятой постели и по злосчастному телефону позвонила Джошу. Зевая, он согласился отвезти меня в слабом свете утра на лодке с острова к автопарковке возле «Селки», раз уж нам с приливом не повезло. Когда я положила трубку, в столовую ввалился сонный Энгус и, зевая, засыпал меня вопросами. Почему ты звонишь Джошу? Куда ты так рано собралась? Зевок. Что вообще происходит?
Я попробовала ответить, но у меня ком подкатил к горлу. Я не хотела говорить ему правду, по крайней мере, сейчас – слишком уж все жутко. Может быть, я осмелюсь признаться ему позже, когда молчать не получится – и поэтому я соврала. А может, мне надо было лгать ему раньше – еще в Лондоне. Наверное, мне следовало соврать ему о моей давней интрижке. Ведь тогда я, вероятно, нанесла непоправимый удар по нашему браку – такой сильный, что мы до сих пор не можем восстановить его полностью. Однако сейчас у меня не было времени обвинять себя. В итоге я объяснила, что мне надо ехать в Глазго, найти одну статью, меня просила об этом Имоджин, и я согласилась. Ведь нам нужны деньги, не так ли? Кроме того, я сказала, что Кирсти опять видела кошмар и за ней надо особо присматривать в мое отсутствие.
