Том Клэнси - Живым или Мертвым
— Так, отметьте время. Приступили к искусственному дыханию. Пациент, несомненно, в бессознательном состоянии, и мы подаем воздух ему в легкие. Это должно занять три-четыре минуты, я думаю. Кто-нибудь может подойти сюда?
Чавес, стоявший ближе всех, тут же шагнул вперед.
— Приложите электроды к его груди и держите.
Динг повиновался, глядя искоса на экран кардиомонитора. Нарисованные электронным лучом зигзаги казались довольно упорядоченными, но ритм уже не был классическим синусовым. Жена, конечно, поняла бы, что показывает пляшущая линия на маленьком экране, но для него все это было не более содержательно, чем помехи в телевизоре. Слева от него доктор Пастернак равномерно, через восемь-девять секунд, нажимал и отпускал кнопку маски дыхательного аппарата.
— Какой счет, док? — спросил Чавес.
— Снабжение кислородом восстановилось, и его сердце возвращается к нормальной работе. Сукцинилхолин окончательно распадется через несколько минут. Когда увидите, что начались движения тела, это будет значить, что действие практически закончилось. Я подержу его на аппарате еще минуты четыре или пять, — ответил доктор.
— Что он испытал?
— Я не советовал бы вам узнать это на своей шкуре. Мы устроили ему подобие обширного инфаркта. Боль должна была оказаться сильной, вернее сказать, ужасающей. Вероятно, он воспринял это, как нечто кошмарное, впрочем, я думаю, что у него для этого были все основания. Через несколько минут увидим, как он воспринял происшедшее, но, полагаю, никто не захотел бы испытать это вновь. Скорее всего, он думает, что только что окунулся в ад до самого дна. А как это на него повлияет… повлияло, увидим через несколько минут.
Ноги зашевелились через четыре минуты тридцать секунд. Доктор Пастернак посмотрел на экран кардиомонитора и окончательно успокоился. Действие сукцинилхолина на организм Эмира закончилось, и его мышцы вновь пребывали под контролем нервной системы, как и всю предыдущую жизнь.
— Он останется без сознания еще несколько минут, пока его мозг не заполнится вновь обогащенной кислородом кровью, — объяснил анестезиолог. — Пусть очнется нормально, а потом мы с ним поговорим.
— Каким будет его психическое состояние? — этот вопрос задал Кларк. Ему никогда прежде не доводилось видеть ничего хотя бы сходного с тем, что сейчас произошло.
— Это может зависеть от многих обстоятельств. Я допускаю, что он может сохранить стойкость и волю к сопротивлению, но такое маловероятно. Он получил единственный в своем роде и крайне отрицательный опыт и не пожелает повторить это впечатление. Он вытерпел боль, по сравнению с которой страдания роженицы — все равно что пикник в Центральном парке. Я могу лишь догадываться о том, насколько ужасными оказались для него последние минуты. Я не знаю никого, кто перенес бы что-то подобное… ну, возможно, пожалуй, некоторые, страдавшие особенно тяжелыми инфарктами, но они, как правило, не запоминают, насколько сильной была боль. У них мозг работает по-другому. При обычных условиях воспоминания о слишком сильной боли стираются из памяти. Это своего рода защитный механизм. Но с ним все не так. Он запомнит если не саму боль, то весь комплекс ощущений. Если он не перепугается намного сильнее, чем когда-либо в жизни, то… то значит, перед нами не кто иной, как Джон Уэйн, да еще накачавшийся наркотиками. Таких людей в реальном мире не существует. Также могут быть трудности с его религиозными убеждениями. Они могут оказаться весьма твердыми. Впрочем, их твердость мы еще сможем оценить. Хотя если он и теперь станет упираться, я буду сильно удивлен.
— А если все же будет, мы сможем повторить эту процедуру? — спросил Кларк.
Пастернак отвел глаза.
— Да, это возможно. Пожалуй, даже неограниченно. Я слышал в округе Колумбия разговоры, что восточногерманская «Штази»[41] широко практиковала этот метод при допросах политзаключенных и арестованных шпионов — всегда с успехом. Потом они отказались от него — не знаю почему. Возможно, даже им он показался слишком жестоким. Я, кажется, вчера уже говорил, что рецептура взята из записей Йозефа Менгеле. Начальник «Штази» — если не ошибаюсь, его звали Маркус Вольф — был евреем, и, возможно, именно это его и остановило.
— Как вы себя чувствуете, Рич? — спросил Хендли.
— Со мной все в порядке. А с ним — нет. — Доктор немного помолчал. — Этого парня все же казнят?
— Это будет зависеть от того, кому он достанется, — ответил Хендли. — Если ФБР, то ему предстоит пройти все этапы федерального суда, а потом, если все пройдет нормально, он отправится в Терре-Хот, Индиана, и после положенной юридической процедуры уснет вечным сном. Впрочем, это уже не наше дело.
«То, что лежащий на столе человек только что вытерпел, было гораздо хуже смерти», — подумал Пастернак, но говорить этого вслух не стал. Его совесть вроде бы не возмущалась, но все же на душе было неспокойно. Сделанное им только что действительно родилось в лаборатории Йозефа Менгеле, и нью-йоркский еврей не мог чувствовать себя счастливым, используя разработки этого кровавого садиста. Но ведь тело его брата так и не смогли найти, оно распалось буквально на атомы при разрушении башен торгового центра. У Майка не было даже могилы, куда могли бы прийти его дети. И устроил все это именно негодяй, который лежал привязанным на столе, так что Рич Пастернак велел совести помолчать. Он занимался сейчас если не божьим, то, по крайней мере, семейным делом, и имел для этого все основания. И совести отнюдь не следовало укорять его.
— Как его настоящее имя? — спросил Пастернак.
— Саиф Рахман Ясин, — без малейшей паузы ответил Кларк. — Пятьдесят какой-то там ребенок у отца — на зависть энергичный был человек. И близко связан с саудовской королевской семьей.
— О? Я не знал.
— Саудовских королей и принцев он ненавидит даже сильнее, чем Израиль, — объяснил Кларк. — Они попытались разделаться с ним лет шесть назад, но у них ничего не вышло. Он ненавидит их потому, что они коррумпированы — во всяком случае, так он говорит. Я полагаю, что они не без греха — несомненно, когда кучка людей контролирует громадные деньги, к рукам что-то прилипает, но по сравнению с Вашингтоном дела там обстоят не так уж плохо. Я там бывал. Я там изучал язык еще в восьмидесятых годах. Жители Саудовской Аравии, с которыми я встречался, вполне нормальные люди. Их религия отличается от нашей, но, черт возьми, баптистская — тоже. Хотите верьте, хотите нет, но саудовцы хотят замочить этого подонка даже сильнее, чем мы. Они с радостью доставили бы его на площадь Чоп-чоп в Эр-Рияде и отрубили бы ему голову мечом. Они считают, что он оскорбляет их страну, их короля и их религию. Три попытки, и все результативные, а там этого не любят. Доктор, жители Саудовской Аравии не такие, как мы, но ведь и мы не такие, как, скажем, британцы, верно? Среди них я тоже жил.
— Как, по вашему мнению, мы должны с ним поступить?
— Сэр, это уже не мне решать. Мы, конечно, можем прикончить его в любой момент, но лучше будет, если это произойдет публично, черт возьми, чтобы репортаж шел в перерыве хорошего матча, с повторами, с хлесткими комментариями телерепортеров. Меня бы это вполне устроило. Но ведь вопрос куда шире. Он политическая фигура, и его устранение будет еще и политической акцией. Такие события всегда дают сильную отдачу, — подытожил Кларк. Он не обладал инстинктивным пониманием политических течений, да и не стремился к этому. Его мир был куда проще: если ты убивал, значит, и сам должен погибнуть. Такая позиция была неизящной и не слишком удовлетворила бы «чувствительных» людей, но ведь прежде она давала результаты. И правовая система прежде, до того, как его страну заполонили адвокаты, работала намного лучше. Но те времена прошли безвозвратно, и он не мог тут ничего изменить. Кларк не питал никаких иллюзий по поводу управления миром. Его мысли не уходили столь далеко. — Доктор, скажите, то, через что вы только что провели его, на самом деле настолько страшно?
— Намного страшнее, чем все, что мне когда-либо доводилось испытывать самому и даже видеть со стороны за двадцать шесть лет медицинской практики. Страшнее всего, что можно сделать с человеком, не убивая его окончательно. Да, я знаю все это лишь теоретически, но ни в коем случае не желал бы испытать этого на себе.
Кларк вспомнил парня по имени Билли, как он оказался в его, Кларка, декомпрессионной камере. Он хорошо помнил и то, как хладнокровно пытал этого мелкого гнусного насильника, и то, что совесть нисколько не возражала против того, что он делал. Это было личное дело, не служебное, и совесть не тревожила его ни тогда, ни потом. Он оставил его живым, бросил на виргинской ферме, откуда его доставили в больницу и безуспешно лечили, пока, где-то через неделю, баротравма не оборвала все же его никчемную жизнь. Кларк иногда спрашивал себя: нравится ли Билли в аду? Но это случалось не часто.
