Владимир Орешкин - Рок И его проблемы-2
А больше они никому не нужны…
После ванной, душа, питья, и удачного возвращения на исходные позиции, мне захотелось курить… Организм затребовал сигарету. Скотина…
Курить и спать, спать и курить, курить и спать, и то и другое — вместе…
О, этот вожделенный сигаретный дым, который, как дымок из пыльной бутылки, где только что сидел джин. Он извивается кольцом, дрожит в воздухе и, теряя форму, не лишается своего чарующего запаха. Он тянется к тому, кто нуждается в волшебстве, — и начинает дразнить. Как ребенок дразнит травинкой заснувшего приятеля.
Он подразнил меня, и я — проснулся.
В палате курили. Двое из трех, — один запах был чуть слаще другого.
— Закурить не дадите? — сказал я.
Нормальным голосом, только чуть тише, чем ожидал, и чуть прошепелявил, поскольку впереди, вместо зубов, была здоровенная прореха.
Возникла пауза, причин которой я не понимал. Потом кто-то спросил:
— Может, докуришь? Если не гордый.
— Не гордый, — опять прошепелявил я.
Перед глазами появилась рука с дымящейся сигаретой, где оставалось еще чуть меньше трети.
— Сам сможешь? — спросила меня рука.
— Да, — сказал я руке, — спасибо.
И протянул свою, к этой дымящейся прелести, к этому блаженству, которое было совсем близко. Так что во рту выступили слюни… У меня получилось.
Корявыми пальцами я перехватил чинарик, воткнул его в рот и — затянулся… Вот она, сермяжная правда жизни.
Вот она — амброзия, волной прокатывающаяся по внутренностям. Я закрыл глаза и целиком предался самой абсолютной нирване из всех нирван, которые только возможны.
— Мы думали, тебе кранты, — услышал я голос. — Выглядишь ты неважно.
— Это каталажка? — спросил я. У меня смешно получилось, я сказал: «каталашка».
— Угадал, — сказали мне.
— Вы, ребята, тоже калеки?
— Типун тебе на язык. Мы — выздоравливающие.
Я приподнялся немного на локтях, сколько мог, и посмотрел на сокамерников.
Их было трое. Один курил, сидя на грязной кровати, один спал. У мужика, который подарил мне чинарик, было два костыля, нога в гипсе, и перемотанная несвежим бинтом голова. У другого, кроме такой же перевязанной головы, болталась на привязи рука.
— Откуда курево? — спросил я. — У меня все из карманов вытрясли.
— Покупаем, — ответил сосед. — Двести рублей пачка, — у охраны.
— Не понял, — сказал я. — Почему двести рублей, и откуда у вас здесь деньги?
— Двести, потому что они сказали: «двести». Сказали бы «триста», было бы «триста»… А деньги у нас есть, — передают с воли… А кому-то верят и в долг.
— Нормально, — сказал я, — это же почти коммунизм.
— Ты, я вижу, шутник, — сказал сосед, и посмотрел на меня.
Да, я увидел, — ему не до шуток… Никому здесь не до шуток, — кроме меня. Это меня почему-то все время тянет шутить, я никак не могу понять, где оказался, и что из этого всего может последовать. И что уже последовало.
Наверное, мало надавали, — раз до меня ничего не дошло. До них дошло, а до меня — нет.
— И что дальше? — спросил я соседа. — Какая здесь программа?.. То есть, какие статьи?
— Дальше нужно заплатить выкуп… Счетчик включен и работает… Тебе дадут телефон, позвонишь своим, скажешь сумму и срок. Все просто.
— А если не получится?
— Твои сложности, — ответил сосед. — Ты — взрослый человек. Здесь каждый спасается самостоятельно, как может… А «если», — так кто его знает. Нам никто инструкций по этому поводу не читал.
Для начала, сбежать… Эта мысль согревала меня. Сбежать — и все. Решение всех проблем.
Но чтобы сбежать, нужно уметь передвигаться. Ноги срастаются, допустим, месяца за два. Или за три… Значит впереди уйма времени. Чтобы все обдумать.
Я не шутник. Потому что у меня отняли все. В один миг… У меня ничего не осталось. Даже — свободы.
Но, может быть, все обойдется?.. Зубы — вставлю, нога срастется, отсюда — сбегу. Никто меня не найдет.
Иван и Маша меня не забудут, опять примут в свою компанию… И все станет хорошо.
А я немного поумнею за это время. И, если совсем повезет, — опять повстречаю детсадовского приятеля. Значит, получу еще разок несказанное удовольствие. Это уж точно.
Сбежать…
Я еще раз проверил карманы, которые остались на мне, — везде было пусто. Только в одном завалялась десятикопеечная монетка. Больше ничего… Да на шее, на тонкой кожаной веревочке болтался мой памятный брелок, — плоский кусочек оплавленного железа, с просверленной в нем неизвестным умельцем дырочкой. Тот, кто меня обыскивал, или не заметил его, или оставил мне на память, — или не посчитал его за какую-либо ценность, как и десятикопеечную монету.
3Парадная форма с двумя орденами «За службу Отечеству», висела в шкафу, облаченная в прозрачную целлофановую пленку. Она удобно так устроилась, между двумя цивильными костюмами. Сквозь пленку просвечивали золотом звезды на погонах. По две звезды — на каждом.
Что-то подсказывало Гвидонову, — наверное, его хваленая интуиция, — что третьей звездочки ему не дождаться, — несмотря на то, что должность у него была полковничья. Не видеть, как своих ушей.
Потому что, — редкая птица долетает до середины Днепра…
А на Днепре, похоже, погода, к тому же, испортилась.
Допустим, живет обыкновенный человек. Живет, никого не трогает. Есть у него жена, прелестные детишки, квартира, недорогая машина и дачный участок. Престарелые родители еще здоровы. Все у него хорошо, — все у него хорошо и замечательно.
Вкалывает, кормит семью, старается… Но между работой и домом — пропасть. Там одно, здесь — другое. Одно с другим никак не связано. В этом он уверен.
Допустим, он — следователь… И однажды на допросе, кровопийца и авторитет, по локти в крови невинных жертв, помотавшийся по зонам с десяток лет, — вдруг, по доброму так, говорит:
— Вот мне, уважаемый гражданин начальник, интересно, — где вы живете? Может, дадите адресок, я бы заглянул как-нибудь в гости, с бутылочкой, посидели бы, вспомнили всякие разные эпизоды из совместной деятельности. Может, расскажете улицу, номер дома, — и номер квартирки…
Все…
Если авторитет, — теперь хозяин жизни? Если он слов на ветер не бросает, и раз решил заглянуть в гости, то заглянет? Он или его приятели, но кто-то обязательно придет?
Кто защитит бедного следователя, его домашних и невинных чад, кто воздвигнет между работой и домом непробиваемую стену?
Никто…
Ради чего живешь и вкалываешь, — не ради ли своего дома и прелестных детишек? Найдется ли что-нибудь другое, чем он обладает?..
Ради чего служит Отечеству?
У него, Гвидонова, Владимира Ильича, нет семьи, милых детишек и дачного участка, — только квартира и машина.
Да этот мундир, с подполковничьими погонами, висящий в шкафу…
Но и авторитета, простодушного и непосредственного, пока не существовало.
Есть, всего лишь, ненавязчивый такой «хвост». Вырос, — и остается…
«Хвосты» имеют свойство возникать ниоткуда, сформировавшись из небытия, обретя на какое-то время плоть и реальность… Их жизнь недолговечна и ущербна. Если знать их истоки и причины, — они не представляют опасности, а сродни одному из элементов компьютерной игры, в которые иногда любят играть взрослые люди.
«Хвосты» в их традиционном исполнении, лишь повод для размышления, ничего больше. Ну, в крайнем случае, предупреждение. Черная метка, которую посылает некто, — как напоминание о себе…
Гвидонов помнит, как он гордился первым своим «хвостом».
Тогда у него была женщина, прекрасная молодая красивая женщина, которая сходила с ума от романтики его редкой профессии. Их знакомство продолжалось год, мысль о замужестве еще не волновала ее, но отношения уже требовали время от времени некоторого разнообразия.
В тот вечер он приехал к ней домой, они, вкусно и не торопясь, поужинали, выпили бутылку хорошего вина, а потом Гвидонов обнял ее за плечи и подвел к окну.
— Смотри, — сказал он, проделав в плотно занавешенных шторах небольшую щелку, — видишь «Москвич»?
— Да, — приглядевшись, и не понимая, в чем дело, сказала она.
— Видишь там двух человек?
— Да.
— Это — «хвост».
— Тебя «пасут»? — воскликнула она в восхищении. И еще какое-то время наблюдала за неподвижно стоящей в полутьме двора машиной…
Это была незабываемая ночь любви. Одна из тех редких ночей, которые остаются в памяти навсегда, — как истинный эталон отношений мужчины и женщины, как родство двух душ и двух тел, как пример абсолютной гармонии, какая только возможна у двух людей противоположного пола…
К утру на улице пошел дождь, его женщина, обнаженная, подходила иногда к шторе и, сквозь уютный шум стихии, вглядывалась в рассвет, — в одинокую машину в этом рассвете, где не спали два серых человека.
