Эрик Ластбадер - Черное сердце
— Хорошо, Айрини. Пригласи ее.
Лорин Маршалл. Изящная, гибкая, с телом танцовщицы, необыкновенным телом. Длинная шея, овальное лицо, волосы цвета вечернего солнца, стянутые в длинный конский хвост. Но ярче всего он помнил ее походку — ей достаточно было пройти по комнате, чтобы в нем вспыхнуло желание.
И он не был готов к тому, что увидел сейчас. Прежде всего, она прибавила в весе. Немного, но заметно. Бедра ее стали тяжелее, талия шире. Почему? В балете места для лишних фунтов нет.
Широко расставленные глаза с любопытством оглядели его кабинет. Волосы были туго стянуты — слава Богу, хоть конский хвостик остался прежним. На ней был темно-синий облегающий топ и простая юбка с запахом — в таком наряде она обычно ходила на репетиции. На ногах — маленькие плоские туфельки, из называют «балетными». Ярко-зеленый шелковый жакет, который она перекинула через руку, почему-то придавал ей трогательный и беззащитный вид, словно она была маленькой девочкой. И потому она казалась моложе своих двадцати семи лет.
— Трейси... — она произнесла его имя так тихо, что он скорее прочел это по ее губам, чем услышал. Он молчал, зачарованно глядя на нее.
Она сделала два неуверенных шага к нему, и он почувствовал, как часто забилось его сердце.
— Меня удивило... что ты согласился увидеть меня, — голос ее стал громче. Она попыталась улыбнуться. — Я не знала... Я не знала, что меня ждет, — она отчаянно вцепилась в сумочку, будто от этого зависела ее жизнь. — Я рада. Я... — голос у нее дрогнул, она еще раз оглядела комнату. — А здесь ничего не изменилось.
— Разве только Джона не стало.
Она дернула головой и сделала еще шаг.
— Конечно, я знаю о том, что он умер. Мне так жаль, Трейси... Я знаю, что он значил для тебя.
— Да. Спасибо, — его голос даже ему показался очень официальным. Он изо всех сил старался держать себя в руках.
— Я не знаю, что еще сказать, — она боязливо подошла поближе, словно опасалась, что если подойдет к нему слишком близко, он ее ударит. — Об этом невозможно говорить... Слова кажутся такими глупыми, неточными, — она храбро улыбнулась ему, и это был первый честный поступок, совершенный ею с того момента, как она открыла дверь. — Я никогда толком не разбиралась в человеческих чувствах. У меня не было практики. Опыта. Я всегда знала лишь одно: балет. Остального просто не понимала.
Теперь до Трейси дошло, что она говорит уже не о смерти Джона Холмгрена, а об их истории.
— Я полагал, ты всегда будешь танцевать, — сказал он скорее из самозащиты.
Лицо Лорин приняло странное выражение.
— Я не танцевала уже девять месяцев, — в голосе ее появилась невыносимая тоска. — Сразу же после того... После того, как мы... расстались, я повредила бедро, — взгляд ее скользнул в сторону. — Неудачный прыжок в «Бале у королевы». Я даже сначала не поняла, что случилось. Я плохо сконцентрировалась.
— Это не похоже на тебя, Лорин.
— Вот в этом-то и дело! — воскликнула она. — Я — не я. И я не знаю, кто я теперь, — плечи ее вздрагивали. — Я не знаю, что теперь для меня важно. Я занимаюсь по восемь часов в день. Мне надо вернуться в балет, но... я не вернусь.
Ее зеленые глаза были полны слез, и Трейси, сам не зная почему, встал и вышел из-за укрытия, которое создавал ему письменный стол. Они стояли друг против друга, достаточно близко, чтобы прикоснуться, но не делали этого.
— Я танцую, — прошептала Лорин, — и технику я восстановила, но что-то бесследно ушло. И это что-то — ты. — Она прерывисто вздохнула. — Я только сейчас это поняла. — Теперь она плакала в открытую. — Я часами стою у станка, и все это время думаю не о занятиях, а о тебе. Я разогреваюсь, натягиваю пуанты — и думаю о тебе. Я выхожу на сцену — и думаю о тебе.
Она стиснула кулачки.
— Черт побери! — воскликнула она. — Теперь-то я понимаю, почему ушла. Я не могла смириться с тем, что со мной происходило. Я и сейчас не могу с этим смириться, — ее глаза искали его ответный взгляд. — Но я должна была вернуться. Понять. Потому что я так больше жить не могу...
— Помнишь, что ты сказала мне в ту ночь? — Трейси вглядывался в ее лицо и видел слезинки, повисшие на длинных ресницах. — «Балет — это вся моя жизнь». Разве ты не помнишь, Лорин? «Это то, чему я училась всю жизнь, и это моя первая и единственная любовь».
Лорин уже рыдала.
— Но этого недостаточно, Трейси. Я больше не могу танцевать. Так, как я хочу, так, как должна. Я танцевала хорошо только тогда, когда была с тобой. А потом... я вычеркнула тебя из моей жизни. Я была не права, я это теперь знаю. Но, Господи, я ведь тогда ужасно испугалась. После этого я ночи напролет не спала, все сидела и думала, думала, — и она с мольбой заглядывала ему в глаза. — Я не могу так больше, Трейси. Ты был прав, а я — нет. Я это признаю.
Как же ему хотелось обнять, успокоить, защитить ее. Но он не мог. Что-то внутри сопротивлялось, что-то не желало сдаваться, он не мог ни забыть, ни простить то, что она с ним сделала.
— Я не знаю, Лорин, — наконец произнес он. — За это время многое произошло.
— Пожалуйста, — шептала она. — Я ведь не прошу о невозможном. Ну давай хоть попробуем! Давай дадим себе хоть немного времени, чтобы заново узнать друг друга.
— Вряд ли это возможно, — и Трейси увидел, какой болью наполнялись ее глаза.
— Какая же я дура, что пришла, — проговорила она. — Но ты не можешь винить меня за то, что я считала тебя достаточно сильным, чтобы меня понять. Все мы совершаем ошибки, Трейси. Даже ты.
Он молчал и ненавидел себя за это молчание. Лицо у нее сразу осунулось, постарело. Она повернулась, но напоследок спросила:
— Ты с кем-нибудь встречаешься?
Вопрос был настолько неожиданным, что он ответил честно:
— Нет.
— Тогда, может быть, мы с тобой еще увидимся, — она снова попыталась изобразить улыбку, но на этот раз у нее ничего не получилось. — До свидания, Трейси. — Она мягко притворила за собой дверь.
И Трейси громко-громко выкрикнул ее имя в пустоту комнаты.
Июнь 1966 года
Пномпень, Камбоджа
Поскольку семья Киеу была семьей интеллигентной, никого не удивляло, что Киеу Кемара, отец Сока, работал у Чау Сенга — руководителя секретариата принца Сианука.
Когда в пятидесятых Чау Сенг вернулся из Франции, Кемара помог ему подготовить доклад о сложной проблеме среднего образования в Кампучии. Сианука впечатлил этот доклад, и он ввел Чау Сенга в свой круг. Киеу Кемара тоже попал туда.
По правде говоря, отец Сока был одним из тех немногих, кто мог выносить Чау Сенга. Чау Сенг был прогрессивно мыслящим, глубоким человеком, но он также был и ужасным грубияном. Он был таким же антиимпериалистом, как и принц, но ему не хватало той выдержки, которую Сианук, в силу своего положения, обязан был время от времени проявлять.
Как обычно в четверг Киеу Сока отправился в королевский дворец за своей сестрой Малис. Из-за того, что семья Киеу была приближена к принцу, каждый четверг Малис репетировала в Павильоне Лунного Света — она входила в труппу Королевского балета Камбоджи.
Сока нарочно пришел пораньше, чтобы увидеть некоторые из танцев. Он глазел на ряды девушек в белых блузках без рукавов и в красных сампут чанг кбеу— юбках, завязанных спереди узлом.
Первой он заметил Бопа Деви — она была дочерью самого Сианука и звездой труппы. Танцевала она прекрасно, но Сока не замечал ее мастерства: он разыскивал Малис.
Сестра стояла в ряду других девушек, одна нога ее была поднята в воздух, босая ступня вытянута. Локти расставлены в стороны, ладони сложены под прямым углом к запястьям. Учитель объяснял ей какие-то движения рук, которые в кхмерском танце были очень важны — это особый язык, особый вид передачи информации.
Сока смотрел, как зачарованный. Какая же у него красивая сестра, как замечательно размерены все ее движения! Она танцевала, словно облачко, словно в ней не было веса. Неужто ее босые ступни действительно прикасаются к холодным плиткам пола? Казалось, она не движется, а плывет. Он мог смотреть на ее танец часами, но урок кончился.
Она легко, во французской манере, поцеловала его в обе щеки, и они направились к машине. Пока шофер лавировал среди многочисленных пномпеньских велорикш, Сока думал о французах. Сейчас, в середине шестидесятых, Пномпень все еще выглядел так, будто находился под французским протекторатом. И хотя в стране с населением в шесть миллионов проживало всего тысячи две с половиной французов, их присутствие ощущалось всюду, особенно здесь, в столице.
Штат французского посольства по-прежнему состоял из тех, кто служили здесь еще во времена, когда французы называли этот край земли «наш Индокитай». И французское Министерство иностранных дел, и даже сам президент де Голль больше всего мечтали видеть Камбоджу такой, какой она когда-то была — их колонией.
Некоторые, в том числе Самнанг и Рене, считали, что де Голль по-прежнему остается духовным и политическим наставником Сианука. Этого они не понимали и терпеть не собирались.
