Юрий Яровой - Особый случай
Однако ко всему прочему было еще одно обстоятельство, которое удерживало его от решительных действий: как бы ни сложилась обстановка, он на борт терпящего бедствие самолета мог выдать только рекомендации. Но не приказ. Он мог, имел право отдать приказ любому работнику Аэрофлота, находящемуся сейчас при исполнении служебных обязанностей, если того требуют обстоятельства. И если этот работник на земле. А командиру аварийного самолета может приказать только сам командир. Сам себе.
Владимира Павловича не беспокоили. ЦДС продолжала работу: диспетчеры размышляли над графиками, связывались с нужными портами я службами, что-то уточняли, кого-то подгоняли… Об аварии над Сибирью в ЦДС знали всего шесть человек: трое в «восточном» секторе, и трое здесь, на командном пункте Аэрофлота. Остальные диспетчеры, наблюдая через звуконепроницаемые стекла за командным пунктом, могли лишь догадываться, что начальник смены, старший диспетчер и старший штурман заняты делом особой срочности. И не беспокоили.
А Павлов ждал: «московские» часы показывали – 00.31, 00.32, 00.33… «Чего они тянут? Что там у них происходит?» Как он жалел, что не успел отдать команду связистам подключить один из каналов связи с портом Домодедово к пульту диспетчера, в зоне которого проходят испытания.
00 час. 37 мин.
Пилотская самолета № 75410
Табло «Обледенение!» вспыхнуло почти сразу же, как только самолет вошел в облака.
– Механик, девяносто восемь![23]
Двигатели почти не изменили тона – что для них каких-то пять – шесть градусов! Но все же скорость самолета чуть-чуть поднялась, и это «чуть-чуть» Селезнев, осторожно задирая нос машины штурвалом, использовал для подъема. Одновременно Никита включил антиобледенители на хвостовом оперении.
Никита все эти два с половиной часа, с того мгновения, когда у себя на щите второго пилота увидел красное табло «Пожар!», жил в постоянном напряженном ожидании. Он даже сам не мог понять, чего ждет – новых неприятностей или приказа на посадку, отказа еще одного двигателя или какого-нибудь чуда, которое придумают там, в Москве, беспрерывно поддерживающей с ним двойную связь – напрямую, через коротковолновую радиостанцию, и вкруговую – через очередного диспетчера. Но это ожидание, державшее его в страшном напряжении, до судорог в икрах и предплечьях, не было проявлением страха. Никита в своей жизни настоящий страх испытал лишь однажды, в детстве, когда сорвался с крыши и повис над желобом. Но именно потому, что в том, совершенно отчаянном положении он все же сумел не переломать костей, а отделался лишь купанием в тухлой бочке, он раз и навсегда усвоил, впитал, что называется, в кровь истину: безвыходных положений в жизни нет.
И еще одно открытие принесла ему бочка с тухлой водой: самое сильное, самое острое чувство человек испытывает в воздухе.
Не успели зажить руки, порезанные о край желоба, как он снова был на крыше, на этот раз – сарая, откуда – без раздумий и колебаний – прыгнул в куст крыжовника. Оцарапался и ободрался жутко, да еще за крыжовник от отца попало, однако не проронил ни слезинки. С тех пор и пошло: на лыжах – с трамплина, в воду – с моста, и в авиацию он попал так же логично, как становится художником человек, обнаруживший в себе талант к рисованию уже в раннем детстве…
– Табло! – подсказал Дима, но Никита уже и сам увидел: вспыхнуло табло «Обледенение винтов».
– Пошло! Теперь только держись, – пробормотал он, включая нужный тумблер на щите противообледенителей.
– Не включай, – сказал Невьянцев. – Тока нет.
– Как нет? – услышал командир. – Ты чего, Невьяныч, с похмелья?
– Резервный генератор у нас на четвертом, – сказал радист. – Если я его переключу на обогрев коков,[24] то не будет связи и радиолокатора.
Теперь только командир сообразил, о чем предупреждал Невьянцев, дважды напомнив про шесть генераторов, вышедших из строя вместе с двигателями.
Мощность генераторов современного реактивного лайнера вполне достаточна для того, чтобы осветить хороший жилой поселок.
Конечно, все сто сорок киловатт на самолете не нужны никогда, и часть генераторов всегда находится в резерве, на крайний случай… Именно поэтому на щитке «Противообледенители» пилота предупреждает надпись: «Внимание! Перед включением обогрева включи все генераторы». В том числе и резервный…
Но беда была в том, что оставшийся резервный переменного тока на этой модели «Б» мог питать или радиооборудование самолета, или обогревать винты и коки, и стекла кабины. Без связи и локатора как без глаз и ушей, однако, если винты покроются льдом…
– Димка! Двигатели на максимум! Надо выбраться из этой каши наверх!
– Давно уж на пределе, командир, – ответил Дима.
Селезнев скосил глаза вправо, на табло обледенения. «Горят, язви тебя в душу!» – выругался он мыс ленно и крикнул Невьянцеву:
– Выключай связь – надо греть винты!
– Связь я перевожу на питание от умформеров – у нас на дежурном приеме Москва. А вот локатор и радиокомпаса…
– Осипыч, обойдешься пока без компасов? – перебил его командир.
– Недолго?
– А пока не оттают винты!
– Раз другого выхода нет…
Теперь они летели почти вслепую – без локатора и компасов, и единственной «путеводной нитью» оставалась радиостанция, связывавшая их с диспетчером.
– Тобольск, – нажал на кнопку передатчика Геннадий Осипович. – 75410, идем без локатора и компасов. Давайте место через каждые пять минут.
Тобольский диспетчер замешкался – наверное, не поверил. Но переспрашивать не стал: когда самолет терпит бедствие – отказать может что угодно.
– 75410, вас понял. Веду только вас – больше у меня машин нет.
Невьянцев протянул листок из блокнота, Селезнев прочел и швырнул на пол:
– Осипыч! Тюмень закрылась.
– Но они же нас ждут!
– Приказали – вот и ждут. А что делать? Сажать-то все равно надо. Вопрос – где? Невьяныч! Как остальные «метео»?
– Прилично только в Челябинске и Перми.
– Понятно… Что у нас с керосином?
– До Челябинска не дотянем, – ответил Витковский.
– Так, А до Свердловска?
– Доберемся. Остаток – две тонны.
– Невырабатываемый запас. Веселая посадка! Сейчас нас Осипыч, повернут на Тюмень – так? Садимся в Тюмени? Или дотянем до дому? Дома, говорят, и стены помогают… Что молчишь, Осипыч?
– Тебе ведь сажать машину.
– А тебе – точно вывести. Как будем садиться, механик?
– Аварийный выпуск шасси и аварийные тормоза, – быстро ответил Дима.
– К тому же добавь – без поворота передней ноги. Чуешь, Осипыч, чем пахнет? Ты должен вывести маши ну на полосу с точностью до градуса. Сядем под углом – пискнуть не успеешь. А уйти на второй заход, если промажем, – на двух не поднимемся. Улавливаешь?
– Я давно все уловил, – сказал штурман. – Дома местность знакомая.
– Не забывайте, – добавил Никита, – в Тюмени полоса на полкилометра короче!
– В Тюмени на полосе гололед, – напомнил Невьянцев.
– Ясно, – подвел итоги командир. – Все, я вижу, против Тюмени, А отдаете себе отчет, что до Свердловска плюхать на сорок минут дольше?
Летчики молчали. Каждый из них, включая и командира, отлично понимал, что значат эти сорок минут полета на обледеневшем самолете без двух двигателей…
00 час. 44 мин.
Москва. Центральная диспетчерская Аэрофлота
Козырев стоял у окна и жадно курил.
– Александр Иванович! – прибежала запыхавшаяся оператор. – Павлов требует! Срочно!
Козырев задержался у двери КП: «Если я ему ну жен срочно…» Он набрал шифр, и дверь открылась. Павлов повернул голову и кивнул:
– Вызовите, пожалуйста, инженерно-технический сектор! У меня рук не хватает.
Козырев нашел на пульте нужный клавиш, нажал и повернул микрофон Павлову.
– Секунду! – бросил Павлов в трубку. И – в микрофон: – Инженерно-технический? Разберитесь, что вы шло из строя: самолет Ил –18, зафлюгированы второй и третий двигатели. Доложите немедленно! – и снова переключился на разговор с генеральным конструктором самолета…
Несмотря на десятилетиями воспитанную самодисциплину, Александр Иванович здесь, на КП, не мог подавить ощущение, что что-то делается не так. Может, это ощущение вызывалось спокойной – по крайней мере, внешне спокойной – атмосферой, которая царила здесь, после накаленной атмосферы в «восточном» секторе, его не могла не удивить здесь тишина, прерываемая лишь ответными репликами Павлова: «Да, да… Понимаю… Разумеется…»
«А может, так и должно быть? – подумал он. – В конце концов, полет восемьдесят четвертого на двух продолжается уже два часа – срок вполне достаточный, чтобы убедиться в жизненности машины и в пилотном мастерстве экипажа. Доклады командира корабля – „Полет протекает нормально“ – тоже ведь кое о чем говорят: выдержки и хладнокровия этому командиру, видно, не занимать, а в такой обстановке для него это сейчас самое главное…»
