Саския Норт - Побег из Амстердама
Мейрел закончила резать и принялась за шампиньоны.
Она очищала белую мякоть грибов и резала их аккуратными тонкими ломтиками:
— Я проснулась, а ты все еще спала. И я спустилась вниз. Тетя Анс сделала мне тосты.
— Ну вот, томатный соус готов. Теперь подождем, пока поднимется тесто, и потом можно будет класть начинку. — Анс вытерла руки о фартук, взяла бутылку белого вина и налила себе.
— Пойдите посмотрите телевизор. — Дети выбежали из кухни, и Анс села напротив меня.
— Ну, ты выспалась?
Я кивнула.
— Ты представляешь? Я возилась в твоем шкафу, а ты даже не проснулась.
Я наколола оливку на коктейльную палочку с маленькой ракушкой на конце.
— Странно, заснуть так крепко посреди дня. Обычно у меня так не получается. Начинаю копаться в мыслях и обвинять себя во всех смертных грехах.
— Тебе нужно было выспаться хорошенько. После такого стресса. Сейчас ты вне опасности, организм должен набраться сил. Дай ему волю. Мне так приятно повозиться с детьми. У меня никогда не было возможности по-настоящему познакомиться с ними.
— Ты прекрасно с ними справляешься.
— Да что ты, они у тебя такие паиньки.
— Дома они ничего подобного не делают. Если я их прошу накрыть на стол или помочь мне мыть посуду, они сразу начинают пищать и ссориться.
— У тебя замечательные дети. Ты можешь ими гордиться.
Я покраснела и подавила в себе попытку рассказать, чем они не такие уж и замечательные.
— Только Мейрел немного напугана, но это естественно.
— Почему естественно?
— Ей пришлось много пережить, ведь правда? При ней ушли два отца. И я не знаю, правильно ли было, что ты рассказала ей про эти письма…
— Я должна была это сделать, Анс. Ей уже восемь лет. Она спрашивала, почему мы должны были так внезапно уехать из Амстердама. И я не хочу ей врать. Кроме того, она должна быть осторожной…
— Не знаю, может ли восьмилетний ребенок выдержать такую ответственность. А Мейрел очень ответственная девочка. За себя и за своего братишку. Ее очень напугал твой рассказ. Она говорит, что не может оставлять тебя одну.
Значит, и здесь я ошиблась.
— А что мне было делать? Мейрел умная девочка, она же прекрасно понимает, что мы уехали не просто так.
— Во всяком случае теперь самое важное, чтобы она чувствовала себя в безопасности. Нельзя показывать детям свой страх.
— Я знаю…
Я глубоко вздохнула, меня опять одолевали сомнения.
— Мария… — Анс положила свою руку на мою. — Это не так страшно! Я очень хорошо понимаю, почему ты это сделала. Мне, конечно, легко говорить, это не мои дети…
Я отдернула руку.
— Вот именно! Поэтому позволь мне самой их воспитывать. Я постараюсь, хорошо? И эта педагогическая болтовня… Может быть, это твоя профессия, но если бы это действительно были твои дети, тебе бы это показалось очень странным. Все совсем не так просто, как написано в твоих книжках. Дети иногда задают очень трудные вопросы, на которые ты сама не знаешь ответа. Теперь не так, как раньше, когда маме достаточно было моргнуть глазами, и мы делали то, что она просит. Мои дети бросаются спорить обо всем. И отказываются делать то, что я прошу. Они ведут себя по-хамски, ссорятся целыми днями напролет. Я иногда так от них устаю!
— Давай не будем ссориться. Все будет хорошо. Успокойся. Пойдем. Надо делать пиццу.
Анс позвала детей. Я тоже хотела встать, но меня била дрожь, и ноги были как резиновые. Я ничего не могла есть. Волна тошноты сжала желудок, и я едва добралась до туалета. Меня выворачивало наизнанку в пахнувший эвкалиптом унитаз. Как будто из меня выходили остатки сил. Кислое белое вино жгло пищевод.
Конечно, Анс была права. Я не должна была рассказывать все дочери. И что это мне пришло в голову говорить ей, что я считаю воспитание детей таким трудным делом? Чего я хотела этим достичь? Она просто раздражала меня. Эта веселая, уютная атмосфера дома любимой тетушки, эта суета в кухне. Мне было больно видеть, как дети наслаждаются всем этим. Как они счастливы, что она уделяет им столько внимания, которое должна была уделять им я.
Глава 17
Мы ели пиццу, Вольф без умолку трещал о человеке-драконе. Понять было ничего невозможно, но я с удовольствием слушала его тонкий голосок и наблюдала за его лицом. Вольф еще был таким славным пухлым карапузом, но скоро это пройдет. Его личико станет уже, молочные зубы сменятся взрослыми зубами. Но пока у него еще есть эти пончики-щечки, которые так хотелось укусить, такие круглые, мягкие и красные. Его уши горели от возбуждения, потому что ему удалось своим рассказом полностью завладеть нашим вниманием. Его болтовня начала раздражать Мейрел, она заткнула уши пальцами и стала петь. Она пела все громче, чтобы перекричать Вольфа, и это его так разозлило, что он начал заикаться и бить ее. Я едва предотвратила ответный шлепок Мейрел и отправила ее наверх. Потом взяла Вольфа на колени и сказала ему, что драться нельзя, даже если очень сердишься. Лучше уж побить подушку или вообще уйти.
Во время всей этой сцены Анс не проронила ни слова. Она явно решила больше не вмешиваться в мои педагогические авантюры. Но все равно я чувствовала себя не в своей тарелке в присутствии ее как старшей сестры на заднем плане. Проповедь, которую я прочитала Вольфу, предназначалась прежде всего ей. Это было что-то вроде устного экзамена, чтобы доказать, что я могу обращаться с разозлившимся ребенком со всей педагогической ответственностью. Если бы я была дома, все кончилось бы просто совместным ором.
Я уложила детей спать, рассказала им сказку собственного сочинения, и мы совершили обычный обряд — «любишь-не-любишь», когда они чистенькие лежали в своих кроватках, я их тискала по очереди, мы терлись носами и шептались. А потом у нас были поцелуйные соревнования: выигрывал тот, кто дольше всех не переводя дух мог чмокать поцелуи. Потом мне захотелось на улицу. У меня не было ни малейшего желания сидеть в одной комнате с Анс. Как она ни старалась сделать так, чтобы я чувствовала себя как дома, в наших отношениях была какая-то неловкость. Напряжение, которое нам уже не удастся переломить, всегда было между нами.
Пять лет после рождения Анс мать чего только не делала, чтобы забеременеть еще раз. После двух выкидышей и лечения гормонами она наконец добилась своего: я поселилась в ее матке, и она семь месяцев пролежала пластом. Анс росла с мыслью, что родителям мало ее одной. И как бы она ни старалась помогать матери накрывать на стол и складывать белье, сколько бы маргариток она ей ни приносила, все внимание доставалось еще не родившемуся ребенку. Но и на мне мать не успокоилась. Мое рождение тоже не принесло ей счастья и покоя, к которому она так стремилась. Она хотела еще и сына, и он родился, через три года после меня. «Ну вот, теперь у меня полная семья», — вздохнула она, придя домой из роддома со свертком в голубом кружевном одеяле. Стефан умер четыре месяца спустя. Крошечным младенцем. Мать буквально сошла с ума от горя. Через год после его смерти ее первый раз забрали в больницу после того, как сунула голову в газовую плиту.
— Пойду пройдусь, — сказала я Анс, которая сидела, свернувшись в черном кресле у камина.
— Ты думаешь, это разумно? — крикнула она мне вслед, но я уже была в пальто. Я должна была выйти на воздух.
— Я сейчас приду. Здесь со мной ничего не случится. Хочу немножко подышать.
Я взяла телефон из сумки, включила его, и он сразу же начал тарахтеть. «Вам поступило пять голосовых сообщений» — высветилось на дисплее.
— Жизнь дает о себе знать, — пробормотала я и вышла на улицу.
Ветер бросал струи песка мне прямо в лицо и насквозь продувал мою одежду. Жадное море в ярости билось о темные дюны, черные облака мчались по небу, то и дело закрывая луну. Здесь было страшно и в то же время спокойно! Я вспомнила, как чувствовала себя здесь в семнадцать лет, зимой, в этой заброшенной дыре, я вся кипела энергией и возбуждением, которым не было выхода. Эти наводящие ужас бетонные блоки, жилые кварталы, которые становились обитаемыми только летом, голая площадь, заполненная кучами наметенного песка и водой, опустевшие парковки. Котлован за нашим пансионом, раньше полный зарослей шиповника и ежевики, теперь весь застроен новыми виллами, летними домами богатых горожан. Красный кирпич, покрытый тростниковыми крышами среди песчаного колосняка. Сейчас эти дорогие жилища пустовали.
Я пошла к площади, мимо «Нептуна», шестиугольного бетонного здания, сильно напоминающего огромный НЛО, под сводами которого устроился ресторан. Может быть, там можно было выпить. Я втянула в себя прохладную влагу с моря и вспомнила, как мой отец всегда говорил, что морской воздух выгоняет из головы все заботы. На мою мать это не подействовало.
«Нептун» был еще открыт. Там было светло, тепло и, за исключением нескольких пожилых молчаливых пар, пусто. «Нептун» был оформлен так, как будто это был павильон на пляже: много фотографий и картин кораблей, севших на мель, рыбацкие сети и спасательные круги, керосиновые лампы над столами, песок на полу, расставленные повсюду пластмассовые пальмы для создания иллюзии, что мы находимся на пляже в каком-нибудь более райском месте, и у входа — симпатичный попугай.
