Измайлов Андрей - Русский транзит
Швед дал отбой и вопросительно посмотрел на меня. Я набрал еще один номер, пояснив:
– Администратор. Миша Грюнберг. Посолидней. «Северная Пальмира».
Швед сменил интонацию, тембр и… язык. Он, стоило трубке отозваться, протяжно заговорил на финском.
Грюнберг, я слышал, сначала предупредительно демонстрировал непонимание («Сорри?.. Сорри?..»), потом все-таки нашел выход из тупика: «Пухуттеко энклантиа?».
– Юммярян! – обрадовался Швед. Вот уж Швед, так швед!
И выяснив, что оба говорят-понимают по-английски, они побеседовали. Швед мимикой показывал мне: пусто, пролет.
– Действительно, уехал. Куда, не сказал. Не докладывается. И – с концами.
Весь мой подъем, весь мой кураж улетучился. Вероятно, это ясней некуда проявилось в моем лице. Потому что Швед сочувственно предложил:
– А если домой ему позвонить? У тебя есть его домашний?
У меня где-то был домашний телефон Мезенцева. Но рыться в бумажках, выискивать в полутьме среди сотен номеров один – блокнот давно рассыпался, старый заслуженный блокнот, каких только нужных людей он ни хранит.
Директор был сейчас, пожалуй, самым нужным. Но! Если он сказал мне (а он сказал именно мне в «Черной лошади»), что ждет меня в «Пальмире», и его там не оказалось, значит, обстоятельства несколько изменились. Несколько. А насколько – знает Мезенцев, но не я.
И если звонить директору, то туда, куда он сказал. Не сегодня, так завтра с утра.
И не к нему домой, а в «Пальмиру». Может, у него домашний телефон на прослушивании – мало ли! Мезенцев – фигура крупная, врагов-завистников предостаточно. И среди коллег, и среди так называемых правоохранительных органов. Только и ждут удобного случая схватить за задницу. Достаточно я насмотрелся на нравы «группы товарищей» в пору, когда отец был жив и был в силе.
Беглый «убийца», если телефон на прослушивании, одним звонком проявит себя и утопит себя же с уважаемым Николаем Владимировичем заодно.
Нет, даже не стоит отыскивать. Да может, он и вообще в Комарово, на даче своей. Ментам устраивает праздник желудка и глотки, чтобы рьяность поубавить.
– Поехали! – решил я. – На Съезжинскую. Здесь рядышком.
И действительно рядышком. Вдоль парка по проспекту Горького, на Добролюбова и – Съезжинская. Все-таки Питер – очень маленький город.
У Фэда окошко светилось. Уф! Хоть здесь повезло! Малюет дядя-Федор свои шедевры у себя в мастерской, а не на натуре, в Карелии! И мне рад будет – учитель пришел! Мало у кого я теперь радость вызываю своим приходом. Все меньше и меньше таких за последние сутки.
– Тебя обождать? – спросил Швед.
– Да нет, езжай. Завтра с утра только будь. Хотя… минуток пять погоди. Я тебе из окошка помашу.
Мало ли что там у Фэда! Может, не шедевры создает, а новую семью, зазвав под крышу какую-нибудь… даму. Мало ли!
Я поднялся по несчетному количеству ступенек – мастерская, как и положено мастерской, на самом верху, в мансарде. Дверь была приоткрыта – узкая светящаяся полоска. Богема! Душа нараспашку!
Я толкнул дверь и вошел. И чуть не грохнулся на пол, вляпавшись всей ступней во что-то скользкое, мокрое. Выработанная координация движений выручила. А дверь открылась не до конца, на две трети, уперлась в какую-то преграду и со скрипом вернулась на прежнее место. А преградой был Фэд. Дядя-Федор. Он смотрел на меня без всякого выражения, не мигая.
Не мигая. Лежа на полу, на пороге собственной мастерской. С перерезанным горлом.
Глава 3
– Я многое могу… – говаривал Фэд. Он очень точно имитировал учителя Нгуена. Не передразнивал, а подражал, еще вернее – перенимал. Нгуен был учителем и для меня, и для него. Для меня – в каратэ. Для Фэда – в живописи. Правда, я Фэда обучил кое-чему в каратэ, но учителем, Учителем, как для Леньки-птенца, не стал. Дядя-Федор был сам по себе. Живопись для него – главное. Потому Нгуен пользовался у Фэда беспрекословным авторитетом. Каждому свое. Потому-то Фэд снисходительно усмехался, когда я награждал его «комплиментом»: «Очень похоже! Как на фотографии. Фэд, одним словом!».
Я многое могу… – говаривал Фэд, переняв манеру Нгуена. – Я могу написать свет луны. Я могу написать бамбук, освещенный светом луны. Я могу написать грусть художника, смотрящего на ветер, колышащий бамбук в свете луны. Я многое могу. Но что я смогу сделать, когда придет Час Композиции?..
Я тоже могу многое. Не обижен ни умственно, ни физически. Но пришел Час Композиции – и я никак не мог скомпоновать в одно целое все те «детали», которые обрушились на мою голову.
Я ворочался на заднем сиденье Серегиной машины, сон не шел, хотя усталость накопилась громадная. Я вставал, разминал ноги, кружа по периметру «Жигуля» в кромешной темноте гаража, не отступая в сторону – как бы чего не своротить, канистрами не загреметь. Забирался обратно на сиденье, прикладывался к плоской фляжке «Лонг Джона», оставленной мне Шведом. И снова ворочался. Час Композиции…
На мне кровь Фэда. «Гуси летят…». Долой эмоции. Потому, обнаружив зарезанного дядю-Федора, вздрогнул, но и – все, хватит, Афган, робот, думай-считай, изоляция нервов. Я думал-считал, мысленно оглядывая мастерскую, обращая внимание на каждую мелочь. Мольберт. Краски. Продавленный диван. Картины, прислоненные к стене. Загрунтованный холст. Ватман на столе. Карандаши, грифель, мелки. Акварельки. Стакан с мутной, серо-буро-малиновой водой. Полдюжины бутылок пива, четыре пустые, две невскрытые – «Золотой колос». Макивара в углу. Журчание неотрегулированного бачка в туалете. Зудение люминесцентной лампы. Тишина. Голый по пояс, в джинсах, босой Фэд. Горло – рана от уха до уха. Лужа. Кровавые следы-отпечатки. Мои! Только мои. И больше ничьи.
Он был один. Он работал. И не был пьян. Застолья не было – один стакан, и тот для промывки кистей. Пиво – из горлышка… из горлышка в горлышко… напоследок…
Фэда убили сразу. Даже не проходя в мастерскую, не объясняясь. Полоснули по горлу и – он, наверно, еще не успел повалиться – отступили, прикрыв дверь, успев не запачкаться. Отступили или отступил? Сколько их было? Чтобы чиркнуть ножом, достаточно одного…
Кто? Недругов у него в своем кругу было более чем достаточно. Он хотел быть (и был, как мне кажется) большим художником. Закончил Мухинское. Но выставляться не давали. Не раз, когда мы с ним сидели, интенсивно расслаблялись водочкой (коньяки-вина не пил, только водочку и пивко), он отводил душу в крепчайших монологах по адресу Союза так называемых художников и грозил (кому?!) уйти в коммерцию. И ушел. Стал штамповать сначала пейзажики и натюрморты якобы фламандской школы. Потом перешел на авангард. А когда так совпало, что Нгуен взял его под крыло и одновременно вспыхнула мода на Восток, он стал нарасхват. У Фэда получалось все – и фламандцы, и авангард, и Восток. Талант на все руки. В Катькином садике спрос на его картины был бешеный. И среди питерцев, и среди иностранцев. А иностранцы – это валюта. При том, что толпы шелупони торговали днями напролет матрешками «Горби», расписными балалайками, иконками, картинами – и зачастую простаивали вхолостую… Из зависти в кругу дяди-Федора не режут горло. Гноят потихоньку, слухи пускают, спьяну норовят в морду. Но не режут. А вот валюта… Я сам его одно время прикрывал от рэкета, разбирался на авторитете – центр Невского есть центр Невского. Да Фэд и сам мог кого угодно успокоить! Чему-то я его все же учил. Да, за валюту могли чиркнуть пером. Но тогда бы предварительно поговорили, на испуг постарались бы взять и… и если уж прикончили, то обыскали бы в мастерской каждый уголок. Нет. Да и мозги надо иметь меньше куриных, чтобы искать валюту в незакрывающейся мансарде, а не у Фэда на квартире. Нет, не охотники за зелененькими были здесь.
Тогда кто?!
Это я и силился сообразить уже в Серегином гараже, запертый снаружи. А там, в мастерской, два часа назад (впрочем, уже три… впрочем, уже четыре…), я отключил эмоции и вычислял: Швед погодит еще минут десять и уедет или, того хуже, взберется следом, в мастерскую. И махнуть из окошка, как обещал, не могу – уедет, и куда мне деваться? С другом-Фэдом ночевать? Я на диване, он на полу. И спуститься, оставляя четкие отпечатки на ступеньках – визитная карточка. Кроссовки «Пума» имеет в Питере пусть каждый десятитысячный житель, но когда из этих каждых станут выбирать одного, им окажусь я. Зачем облегчать жизнь ментам!.. Ну и, само собой, по своей инициативе звонить по ноль- два, что-то объяснять я не собирался. Растолковывать – почему?..
Снял кроссовки. Прошел в носках к ящику с красками, пошебаршил, выбрал среди пузырьков бесцветно-желтоватый. Да, он, растворитель. Смочил им тряпку, которой Фэд обтирал кисти, и уничтожил следы. Мои. Пятна с разводами остались, но в них никто не угадает подошвы «Пумы». Потом убрал кровь с самих подошв. И в носках же, перепрыгнув через лужу, оказался на лестнице. Дверь закрыл плотно: когда обнаружат, тогда обнаружат. Кроссовки надел уже перед самым выходом на улицу.
