Александр Терехов - Натренированный на победу боец
Подавленный торчал меж тюков утеплителя, редко подымая морду на троицу, раздиравшую добычу. Его легко засечь – редкий окрас: рыжий «капюшон» на опущенной морде. Подглядывал, но не высовывался. Троица дожрала и разбрелась на все четыре, оставив «на столе» неясные лоскуты. И ведь – торопливо разошлись! Все напряжены.
Крысята сбились дружней под лампой, затеяли играть: пятеро пронеслись, столпились – лазили друг у дружки под брюхами, толкались, повалились в кучу малу – я успокаивался, кусают за хвосты, прыгают на спины… Вдруг разлетелись и присели по углам. Не играется… Нас чуют? Трофимычу хватит.
Подавленный все же выцарапался из своей щелки, шатался, как бухой. Будто болит левая задняя. Если она есть. Шерсть паршиво клочковатая, обнажает плешивые пятна. Все-таки двинулся, дурак, зад подтаскивает – ползком. Целится вниз.
Среди семьи подчиненный пробирался, как меж враждебных людей смертельным белым днем, переполз, затаился, осмотрелся, переполз, затаился, осмотрелся – куда? Куда несет калеку? Не хочется думать, пока он далеко от «стола»… Да неужели к «столу»?! Меня все бесило: вот так в присутствии доминирующего подчиненный не мог пробираться к остаткам жратвы. Нет доминирующего? Или не выделяется он из-за общей озлобленности?
Боров, ублаживший самку, снялся с места, перелез через запищавшего собрата и сунулся с размаху в нору, вертанулся в ней, помогая себе передними лапами, – хвост мелькал мельницей! Покрутился, отскочил. Побегал возбужденно меж затаившихся тварей и сунулся в нору заново – завертелся! Трофимыч вскинул на меня меловое лицо. Пляшет боров, как доминирующий. Он?
Семья цепенела. Подавленный, вжимаясь в пол, дополз до брошенного «стола», залег и водил вибриссами по кирпичам, и хватит; я приказал:
– Хватит.
Трофимыч просунулся вперед, зажмурясь, – как дам сейчас по заду!
И словно тень накрыла яму. Страшно, тихой простынкой. Сжав в кулачок шелохнувшееся барахтанье – стоять.
Я встряхнул занемевшие руки.
– Глаза откройте! – И поперхнулся.
Крысы встречали не нас.
Я увидел настоящего доминанта.
Пружиной рыжая, ражая тварь сиганула из высокой трещины и нырнула в истошный, сыпучий визг утекающих россыпью крыс. Я схоронился за стену, вожак, приземляясь, не устоял, его бросило на бок, на удиравших крысят, но через миг он уже впился в землю, в прыжок достал нору и, перекрыв всех коротким рыком, сунул в бок заверещавшему борову – тот провалился сквозь землю, камнем в бездну. И дальше вожак помчался каруселью: кусал, толкал, валял на спины, облетая участок, пахнущий его мочой; с труб, тюков, из щелей слезали, спрыгивали, шмыгали крысы и расходились в гнезда, пропадали с глаз, подавленный – и тот что было сил безного отгребал к своей ямочке, вслепую и – врезался в бег вожака! мордой в морду! Так и полетел рыжий «капюшон» кубарем и застыл, долбанувшись о кирпич, открыв брюхо, раскинув сдавшиеся лапки, одна – корявая, больная – загнулась к стороне; я все моргал, не думая, а вожак довольно спокойно уже подошел прямо к этому беловатому брюху и тяжело запустил в него морду, как усталый зверь опускает пахнущую кровью пасть в ледяную, желанную воду, – визг взлетел, полез, рассверлился, резано распался, потянулся и лопнул, снизойдя в утробный, усталый, отдыхающий стон. Я выдернул Трофимыча обратно и оттолкнул в коридор – обычное дело: к тяжко ворочающемуся вожаку уже подкрались пяток прихлебаев и уткнулись затрясшимися мордами в месиво, меж их хвостами торчала запрокинутая морда подавленного с блестящими глазами и беззлобно разинутой пастью, чуть свернутой набок. Они словно щекотали, а он зевал – я отвернулся.
Обождал. Нащупал ногой кусок штукатурки и швырнул за стену. С вопросом глянул на Трофимыча. Он сходил, ввернул лампочку, охнул, увидев часы:
– Ничего себе! Жена небось уже на телефоне. Как меня испугались, а? Тараканы! – Он усмехался. – Только показался на небольшую продолжительность времени, а результат. Дай гляну, что за утеплитель. Живем на семи ветрах, ни до чего руки не доходят. Зимой на кухне – ледник, внук прошлый год воспаление легких в один день, а утеплитель – вон где. Ты что не в настроении? Устал?
Да. Он спустился по лестнице в яму, посчитал тюки, залезал на них, довольно походил по щебенке.
– Всех на субботник выгоню! Сколько места… Спортзал! Шампиньоны выращивать. Руки не доходили из-за дефицита времени. А теперь!
Он сходил успокоить жену и вынес бутылку утешить меня – разместились на лавке. Трофимыч много смеялся, подымался и бегал в траву, желая наступить твари на хвост – прищучить, вдруг схватил меня за шею, пролепетал:
– Спасибо, сынок, я – живу. – Расплакался на всю улицу, всхлипывая: «Как мне было, сил моих нет никаких».
Из кустов выступил стриженый лоб.
– Товарищ лейтенант, помощь нужна?
Потом Трофимыч плясал вприсядку и звал меня, жена, вытирая глаза, шептала: заходите, что вы на улице, – я улыбался и жмурился, чтоб не пустить слезу в последний день августа, лета.
Плелся – задубел. А пробежаться нельзя: разгуляюсь и не усну. Пустой – как из чужой бессонной кровати на первый троллейбус, автобус, к открытию метро среди согласно молчащих дачников и работяг. Хорошая цистерна. На десять кубов. Водила спал на руле: поедем, отец.
– Кафе. В погребе, у школы. Знаешь?
Очнулся. Водила спросил:
– Сюда?
– Да. Видишь, труба, вентиляция в подвал? Вот в нее воду сольешь.
– Командир, ты издалека, а это кафе держат серьезные ребята…
– Приказ. Для дератизационных мероприятий. Дай распишусь в путевке. Время сам поставишь. Лей. Уши прочистить?!
Шел, через площадь мужики в черных спецовках катили тележку с подъемной люлькой – вот, оказывается, тура, выматерили меня, бросили катить и спорили, на сколько подымает?
В санатории закрывала зевок изношенная буфетчица, стонала сквозь:
– Кушать будете?
Нет. Мокробровый Старый рассчитывал в тетради для дочек-матерей санэпидстанции расход ядов, вскинул бороду:
– Командую. Поскольку истребляющее начало мы выносим на территорию грызуна, то работаем фосфидом цинка с овсянкой. В кулечках по сто грамм. Монофторина они не имеют. Через сорок восемь часов выкладываем ратиндан в концентрации пять тысячных.
Годится. Стянул свитер, рубашку, штаны. Старый пропал и бабы в халатах. Всплыл прапорщик:
– А кульки с газеты вертеть?
– Нет. Нельзя запах краски. – Обкрутился одеялом, ткнулся к стене; черт, не задвинул шторы. Посмотрим.
Не приснилось. Вставать мыться, уличный радиоголос хрипел: «Раз… Раз… Раз-два-три – проверка», – шторы позванивали колечками – ветер; вспомнить приятное: обед, баб, футбол по телевизору – и вставать. Я сдвинул шторы с пути сквозняка. Зацепились. Дернул сильней – на руку шмякнулась крыса!
– Паскуда! – Ослепнув, я всплеснул рукой, стряхивая цепкую тяжесть, скакнула за кровать, чиркнув хвостом по плечу, я слетел на пол, сдернул одеяло, пинал кровать. – Что за мразь?!
– Да ты что? – вбежал Старый. Витя частил за его спиной:
– Она ручная! Это я принес, из Дворца пионеров. Самец, Ганди. Ганди-Ганди… – Он пополз под кровать.
– Убери ее на хрен отсюдова! Больше места не нашел, придурок, баран. Погань!
– Да что с тобой?
Остудился в ванной, смирив сердце: вот паскуды, что за люди – я не знаю…
Они ждали обедать на балконе, заткнувшись, только вошел. Без невесты. Окрошка, крупно резанная картошка жареная. Курятина, помидоры, небольшие огурцы, головастый лук, вишневый компот и булки какие-то. Я порыскал взором:
– Чего ж ты своего Ганди в банку загнал? Пусть бегает.
Полегчало. Витя извинялся:
– Я – чтоб веселей. Интересно понаблюдать. Я же теперь столько знаю благодаря вам.
Я доложился за ночь. Булки оказались с рыбой. В окрошку бы льда.
– Да-а. Вот скажите: вы говорили – доминирующий, подавленный, – проговорил жевавший уже без радости Ларионов. – Подавленный, это что ж? От природы так?
Старый признался:
– Общественная жизнь грызунов изучена недостаточно. Но предопределенности нет. Я на полигоне устранял из семьи доминанта. И его сменял не всегда субдоминант. Иногда – подавленный. Так что расслоение случайно. Судьба. Однажды крыса делает шаг обычный, а он вдруг вызывает исключительные последствия. И ее подавляет. Например, идет человек по мосту, делает шаг, и мост от старости разрушается. Хотя шаг обыкновенный. Ты не согласен?
– Нет. Ему самому кажется, что мост провалился.
– Вздор! Короче, предопределенности нет. В открытых биотопах [13] свободней – соблюдается примерное равенство. Высокоранговое положение, подавленность возникает в скученности. Мало земли.
Ученый и архитектор отправились закладывать кульки с отравленной приманкой на разобранный край подвески. Я доедал булку. Витя убирал тарелки и образовывался:
– А крысиный король? Это доминирующий самец?
– Не, это сросшиеся хвостами крысы, клубок. Самое большее отмечено двадцать семь.
