Анри Шарьер - Ва-банк
– Знаешь, Папи, чем больше играешь, тем лучше узнаешь людей. Но мне не нравится одна вещь.
– Что такое?
– Двух или трех его напарников убили. Поэтому я и сделал тебе вчера такое предложение. Будь осторожен. Как почувствуешь что-то неладное, приходи сюда без колебаний.
– Спасибо, Мигель.
Да, любопытный поселок, любопытное смешение людей, затерянных в буше, ведущих трудную жизнь на лоне природы. У каждого своя история. Испытываешь удивительные чувства, когда смотришь на них, а слушать их рассказы – одно удовольствие. Что представляют собой бараки, в которых они ютятся? Крыши из пальмовых листьев или оцинкованного железа, доставленного сюда бог весть как. А стены? Они слеплены из картонных коробок или деревянных ящиков, а иногда даже из полотнищ мешковины. Кроватей нет, только гамаки. Спят, едят, моются, занимаются любовью почти на улице. И все же никому не придет в голову откинуть угол подвешенной тряпки или подглядывать в щель между досками, чтобы узнать, что происходит внутри. Здесь каждый уважает личную жизнь другого. Если хотят кого-то навестить, то, не доходя до дома метра два, кричат вместо звонка:
– Есть кто дома?
Если кто-то есть, но он не знает тебя, то ты говоришь:
– Gentes de paz![18] – что означает: «Я – друг».
Тогда человек появляется на пороге и приглашает:
– Adelante. Esta casa es suya.[19]
Перед крепким бараком я увидел стол, сложенный из плотно пригнанных друг к другу бревен. На столе были разложены колье из натурального жемчуга с острова Маргариты, несколько маленьких золотых самородков, наручные часы, кожаные ремешки к ним и металлические браслеты, много будильников.
Это называлось ювелирной лавкой Мустафы.
За прилавком стоял пожилой араб с симпатичной физиономией. Разговорились. Он оказался марокканцем и сразу же признал во мне француза. Было уже пять часов вечера, и он поинтересовался:
– Ты поел?
– Нет еще.
– Я тоже не ел, а подкрепиться пора. Не откажись разделить со мной обед.
– С удовольствием.
Мустафа – предупредительный, сердечный и вместе с тем веселый человек. Целый час мы с ним проболтали за милую душу. Он не был любопытен и не спрашивал, откуда я явился.
– Смешно, – сказал он, – но у себя на родине я не любил французов, а здесь они мне нравятся. Ты знал арабов?
– Многих. Случалось встречать и очень хороших, и очень плохих.
– У всех народов так. Вот я, Мустафа, отношу себя к хорошим людям. Мне сейчас шестьдесят. Гожусь тебе в отцы. У меня был сын, но в тридцать лет он погиб – застрелили два года назад. Красивый был парень и хороший.
На глаза Мустафы навернулись слезы, которые он едва сдерживал.
Я опустил руку ему на плечо. Бедный отец, расчувствовавшийся от воспоминаний о сыне, напомнил мне о моем собственном отце: должно быть, и он в своем маленьком домике в Ардеше выплакал все глаза, думая обо мне. Бедный отец! Хотелось бы знать, где он сейчас и что делает. Я уверен, что он еще жив, я это чувствую. Будем надеяться, что война его пощадила.
Мустафа пригласил меня заходить к нему в любое время, если я проголодаюсь. А если мне что-нибудь понадобится, он будет рад мне услужить.
Близился вечер. Поблагодарив Мустафу за гостеприимство, я направился к своему бараку. Скоро должна была начаться игра. Встречи с Мигелем и Мустафой согрели мне сердце.
Я не опасался за исход своей первой игры. «Кто не рискует, тот не пьет шампанского», – сказал мне Жожо. Он прав. Если я собираюсь подложить чемодан со взрывчаткой на набережной Орфевр, 36, и провернуть еще кое-что, то мне нужны бабки, очень большие бабки. И скоро они у меня будут.
Поскольку сегодня была суббота, а воскресенье для шахтеров – святой день отдыха, игра начнется только в девять вечера и будет продолжаться до восхода солнца. Собралась уйма народа, в одной комнате всем не поместиться. Даже не протолкнуться. Жожо отобрал тех, кто играл по-крупному. Набралось двадцать четыре человека. Остальные разместились на улице. Я сходил к Мустафе, и он любезно одолжил мне большой ковер и карбидную лампу. По мере того как большие мастера будут выбывать из игры, их смогут заменить те, кто играет на открытом воздухе.
Ва-банк, и еще раз ва-банк! Я без устали бил все ставки, когда кости бросал Жожо. «Два против одного, что он не сделает шестерик троечным дуплетом… десятку пятерочным дуплетом и т. д.». Глаза у игроков разгорались: каждый раз, как кто-то поднимал вверх свой стаканчик, мальчик лет одиннадцати подливал ему рома. Мы с Жожо договорились, что напитками и сигаретами нас будет снабжать Мигель.
Партия быстро дошла до точки кипения. Не спрашивая разрешения у Жожо, я сменил тактику: стал играть не только на него, но и на других. Он нахмурил брови, закурил сигару и процедил сквозь зубы:
– Уймись, приятель. Не пересоли кашу – она и так соленая.
К четырем утра передо мной выросла внушительная стопка боливаров, крузейро, американских и антильских долларов, алмазов, в ней нашлось место и нескольким золотым самородкам.
Жожо взял кости. Поставил пятьсот боливаров. Я наварил кон тысячей.
И… семерка!
Я проиграл две тысячи. Жожо забрал из банка свои пятьсот.
И… снова семерка!
– Что ты делаешь, Энрике? – спросил Чино.
– Ставлю четыре тысячи.
– Иду на все.
Я покосился на бросившего вызов нахала: коренастый середнячок, черный, как вакса, глаза налиты кровью под действием алкоголя. Несомненно бразилец.
– Выкладывай четыре тысячи.
– Этот камешек стоит дороже.
Он бросил перед собой на одеяло алмаз. Сам примостился рядом на корточках. Голый по пояс, в розовых шортах. Китаец схватил алмаз и положил на весы.
– Тянет на три тысячи пятьсот.
– Иду на три пятьсот, – сказал бразилец.
– Бросай, Жожо!
Жожо метнул, но бразилец быстрым движением руки перехватил кости, не дав им остановиться. Мне стало интересно, что произойдет дальше. Бразилец, едва взглянув на кости, плюнул на них и вернул Жожо, приговаривая:
– Бросай мокренькие. Давай-давай мокренькие.
– Принимаешь, Энрике? – спросил Жожо и посмотрел на меня.
– На твое усмотрение, старина.
Жожо хлопнул левой рукой по одеялу, взбивая складку, и бросил кости, не вытирая. Они покатились по длинной дуге.
И… опять семерка!
Бразилец вскочил на ноги, словно подброшенный пружиной, его ладонь опустилась на рукоять револьвера. Спохватившись, он выдавил из себя:
– Моя ночка еще не настала.
И вышел вон.
Когда бразилец вскочил на ноги, как чертик из табакерки, я тут же схватился за свой наган; оружие уже стояло на взводе. Жожо не шелохнулся и не подал виду, что собирается защищаться. А ведь именно его черный выбрал своей мишенью. Я понял: мне надо еще многому научиться, чтобы точно знать, в какой момент следует выхватывать оружие и стрелять.
Игра закончилась с восходом солнца. От сожженной влажной травы, выкуренных сигар и сигарет в комнате дым стоял коромыслом и до слез щипало глаза. Ноги совершенно занемели: я просидел более девяти часов, поджав их под себя. Одно меня очень радовало: я ни разу не поднялся и не сходил в уборную, что определенно указывало на то, что я владел своими нервами и мог постоять за себя.
Спали мы до двух часов дня.
Когда я проснулся, Жожо в комнате не было. Стал натягивать на себя штаны – в карманах пусто. Должно быть, все выгреб Жожо! Говно какое! Пока не произведены подсчеты и не поделены барыши, ему не следовало этого делать. Слишком много на себя берет. Подумаешь, начальник нашелся! Я никогда не был ни бугром, ни шестеркой, но и не терплю тех, кто корчит из себя делового.
Выйдя из барака, я направился к Мигелю, где и застал Жожо. Он уплетал макароны с мясом.
– Порядок, старик? – спросил он меня.
– И да и нет.
– А почему нет?
– Потому что тебе не следовало очищать мои карманы в мое отсутствие.
– Не будь идиотом, парень! Я человек прямой и честный. И если я это сделал, то только потому, что наши отношения строятся исключительно на взаимном доверии. Начнем с того, что во время игры ты мог положить свои бабки и алмазы мимо карманов. С другой стороны, ты не знаешь, сколько выиграл я. Значит, вместе чистить карманы или порознь – нет никакой разницы. Все дело во взаимном доверии.
Он был прав. Не стоило продолжать этот разговор. Жожо рассчитался с Мигелем за ром и табак. Я спросил его, не покажется ли тем типам несуразным, что он расплачивается за их курево и выпивку?
– Но это же не я плачу! Каждый, кто крупно выигрывает, оставляет часть денег на это дело. И все об этом знают.
* * *Такое житье-бытье продолжалось все вечера напролет. Мы находились здесь уже две недели, и все это время шла адская игра, в которой самой крупной ставкой могла оказаться наша собственная жизнь.
Вчера всю ночь шел проливной дождь. Темень стояла жуткая – хоть глаз выколи. Один клиент, сорвав приличный банк, прекратил игру и засобирался на выход. За ним увязался верзила, сидевший в стороне и не игравший какое-то время, поскольку продулся в пух и прах. Через двадцать минут невезучий верзила вернулся и принялся играть как одержимый. Я решил, что выигравший одолжил ему денег, но чтобы столько – это казалось совсем уж невероятным. А днем открылось, что выигравший убит. Его зарезали ножом метрах в пятидесяти от нашего барака. Я решил поговорить об этом с Жожо и высказать свои соображения.
