Элизабет Костова - Историк
Я еле слышно выдохнул слова:
— Ты хочешь сказать, ей больше тысячи лет?
Бережно держа книгу в ладонях, я присел на край кровати рядом с Элен. Никто из нас не издал ни звука: мы переговаривались только глазами.
— Сохранность почти идеальная. И ты надеешься контрабандой вывезти ее из Болгарии? Элен, — взглядом сказал я, — ты сошла с ума. И как насчет того обстоятельства, что эта вещь принадлежит болгарскому народу?
Она поцеловала меня, взяла книжечку у меня из рук и открыла на первой странице.
— Это подарок моего отца, — прошептала она.
На внутренней стороне передней доски переплета был длинный кожаный карман, и в него она осторожно запустила пальцы.
— Я не смотрела, ждала, пока можно будет посмотреть вместе.
Она извлекла из кармашка сложенную пачку тонкой бумаги, покрытой густыми строками машинописи. Потом мы вместе, молча, читали предсмертный дневник Росси. Закончив, никто из нас не заговорил. Мы плакали. Наконец Элен снова завернула томик в носовой платок и вновь бережно спрятала на себе.
Но я изложил подчищенную версию этой истории, и Тургут улыбнулся.
— Я хотел рассказать вам еще кое-что, очень важное, — и сообщил, что мы нашли дневник Росси в прекрасной древней книге.
Затем я пересказал страшный дневник пленника, заключенного в библиотеке Дракулы. Они слушали меня с застывшими, суровыми лицами, а когда я дошел до места, где Дракула упоминал существование Стражи Полумесяца, Тургут резко втянул в себя воздух.
— Мне очень жаль, — сказал я.
Он на ходу переводил Селиму, который слушал, склонив голову, и в этом месте что-то тихо сказал. Тургут кивнул:
— Он высказал и мои чувства. Ужасная новость означает лишь, что мы должны еще неотступнее преследовать Цепеша и лучше охранять от его влияния свой город. Преславный, Убежище Мира, будь он жив, отдал бы именно такой приказ. Это так. А что вы сделаете с книгой, вернувшись домой?
— У меня есть знакомый со связями среди аукционистов, — сказал я. — Конечно, придется действовать очень осторожно и выждать, прежде чем что-нибудь предпринимать. Вероятно, рано или поздно она достанется какому-нибудь музею.
— А деньги? — Тургут покачал головой. — Что вы будете делать с такими деньгами?
— Подумаем, — ответил я. — Постараемся обратить их на службу добру. Пока еще не знаю.
Наш самолет вылетал в пять, и, когда мы управились с бесконечным обедом, Тургут начал поглядывать на часы. У него, увы, была вечерняя лекция, но мистер Аксой обязательно отвезет нас на такси в аэропорт. Когда мы встали, чтобы уйти, миссис Бора принесла нам шарф тончайшего кремового шелка, вышитый серебром, и обернула им шею Элен. Шарф скрыл неприглядный вид ее черного жакетика и несвежий воротничок, и все мы ахнули — по крайней мере, я ахнул, и не я один. Лицо над шарфом было лицом императрицы.
— Вам к свадьбе, — сказала миссис Бора, поднимаясь на цыпочки, чтобы поцеловать ее.
Тургут поцеловал Элен руку.
— Это осталось мне от матери, — просто сказал он, и Элен не нашла ответа.
Я говорил за двоих, пожимая им руки. Мы напишем, мы будем о них думать. Жизнь длинная, может, еще встретимся».
ГЛАВА 76
«Эту последнюю часть моей истории мне, пожалуй, труднее всего рассказать, потому что все начиналось с такого огромного счастья, несмотря ни на что. Мы вернулись в университет и снова приступили к работе. Полиция еще раз допрашивала меня, но они довольно охотно поверили, что поездка моя была связана с темой исследований, а не со смертью Росси. Газеты к тому времени уже подхватили историю его исчезновения и превратили ее в местную тайну. Университет старательно игнорировал их выступления. Мой декан меня тоже расспрашивал, и, конечно же, я ничего ему не сказал, кроме того только, что не меньше других горюю о Росси. Мы с Элен обвенчались той же осенью в Бостоне, в церкви моих родителей — даже торжественность церемонии не помешала мне заметить, какие в ней голые стены, как не хватает здесь запаха благовоний.
Родителей, конечно, все это немного ошарашило, но они не могли не полюбить Элен. С ними она никогда не проявляла своей природной резкости, и, когда мы заезжали в Бостон, я часто заставал Элен с матерью на кухне, где она, смеясь, учила ее готовить венгерские лакомства, или с отцом, за обсуждением этнографических проблем. Что до меня, хотя я часто чувствовал боль потери Росси и замечал меланхолию, поселившуюся с тех пор в Элен, но первый год был для меня полон хлещущей через край радости. Я закончил диссертацию под руководством нового куратора, чье лицо таки осталось в моей памяти расплывчатым пятном. Правда, меня больше не увлекали голландские купцы, но хотелось закончить образование, чтобы уютно устроиться где-нибудь. У Элен вышла длинная статья о крестьянских суевериях в Валахии. Статья была хорошо принята. Затем она взялась за диссертацию по пережиткам трансильванских обычаев в Венгрии.
Еще кое-что мы написали, едва вернувшись в Штаты: записку матери Элен. Оберегая тетю Еву, Элен не решилась написать подробно, однако сообщила матери, что Росси, умирая, помнил и любил ее. На лице Элен, когда она запечатывала письмо, было отчаяние.
— Я все расскажу когда-нибудь сама, — сказала она мне, — когда смогу прошептать ей на ухо.
Мы так и не узнали наверняка, дошло ли то письмо, потому что ни тетя Ева, ни мать Элен не откликнулись, а через год советские войска вторглись в Венгрию.
Я твердо решил в дальнейшем жить счастливо и вскоре после свадьбы заметил в разговоре с Элен, что, надеюсь, у нас будут дети. Сперва она покачала головой, тихонько тронув пальцем шрам на горле. Я знал, о чем она думает. Но я напомнил, что зараза едва коснулась ее и она давно поправилась и окрепла. Прошло время, и видимость полного выздоровления убаюкала и ее. Я стал замечать, что она с завистью поглядывает на коляски с младенцами. Докторскую степень Элен получила весной, после нашей женитьбы. Она так быстро справилась со своей диссертацией, что пристыдила меня; в тот год мне часто случалось, проснувшись в пять утра, застать ее уже за рабочим столом. Она выглядела усталой, была бледна, а в ночь после защиты диссертации я, проснувшись, увидел на простыне кровь и корчащуюся от боли Элен: выкидыш. Она молчала, хотела сделать мне сюрприз. После того она несколько недель проболела и была очень молчалива. Диссертация ее заслужила высшую оценку, но Элен никогда не говорила о ней.
Когда мне предложили первую преподавательскую работу, в Нью-Йорке, она уговорила меня взяться за нее, и мы переехали. Поселились на Бруклин-хилл, в приятном квартале старых особняков. Мы ходили гулять, смотрели, как работают буксиры в порту, как отчаливают большие пассажирские лайнеры — последние, доживающие свой век, — отправляющиеся в Европу. Элен преподавала в другом университете, не хуже моего, и студенты ее обожали. В нашей жизни царила гармония, и мы жили, занимаясь тем, что нам нравилось.
Время от времени мы доставали своего «Святого Георгия» и, не торопясь, перелистывали его; пришел день, когда мы явились с ним в почтенный старый аукцион, и открывший его англичанин чуть не упал в обморок. Его продали анонимно, и в конечном счете он оказался в Галереях Верхнего Манхэттена, а на нашем счете, открытом специально для этого случая, оказалось порядочно денег. Элен не меньше меня любила простую жизнь, и, если не считать попытки послать немного денег ее венгерским родственникам, мы до поры до времени не трогали счет.
Второй выкидыш Элен перенесла еще тяжелее, чем первый: однажды, вернувшись домой, я обнаружил кровавые следы на паркетном полу в прихожей. Она сумела сама вызвать «скорую» и была практически вне опасности к тому времени, как я добрался до больницы. Впоследствии воспоминание об этих кровавых следах не раз будило меня среди ночи. Я начинал опасаться, что нам никогда не завести здорового ребенка, и особенно беспокоился, как это скажется на Элен. Но потом она снова забеременела, и месяц за месяцем проходили без происшествий. Глаза у Элен стали нежными, как у мадонны, стан под голубым шерстяным платьем округлился, а походка стала чуточку неуверенной. Она все время улыбалась и повторяла, что этого собирается оставить.
Ты родилась в больнице над Гудзоном. Когда я увидел, что ты темноволоса и тонкоброва, как твоя мать, и совершенна, как новенькая монетка, и что в глазах Элен стоят слезы радости и боли, я поднял тебя, спеленатую в тугой кокон, чтобы дать тебе поглядеть на корабли внизу. К тому же я хотел скрыть собственные слезы. Мы назвали тебя именем матери Элен.
Элен поклонялась тебе: мне хочется, чтобы ты знала это. Во время беременности она оставила работу, и, кажется, ей ничего больше не надо было, как проводить время дома, играя твоими пальчиками и ножками, совершенно, как она говорила с коварной улыбкой, трансильванскими, или укачивая тебя в большом кресле, которое я ей подарил. Ты рано начала улыбаться, и твой взгляд постоянно следил за нами, чем бы мы ни занимались. Иногда я, повинуясь какому-то порыву, среди дня уходил с работы, чтобы увериться, что обе вы — мои темноволосые женщины — мирно дремлете на софе.
