Дмитрий Вересов - Избранник ворона
— Выпьем, Рома! — громогласно согласился Будивельников, а проходящий официант остановился и удивленно сказал:
— Рома, товарищи, не держим. Может, еще коньячку желаете?
— Папа, — вставил, воспользовавшись паузой, Нилушка. — Папа, пошли домой.
— О, и малец тут! — обрадовался Будивельников. — Эй, лимонада и мороженого для мальчика!
— Я есть хочу! — со слезой в голосе сказал Нилушка.
— И покушать чего-нибудь. Котлетку там или что. Котлетку будешь?
Нилушка кивнул, поджав губу.
Будивельников расплескал по стаканам остатки коньяка, долил доверху шампанским, они чокнулись, выпили, и отец продолжил:
— В раздумьях я, Рома, в тяжелых раздумьях на перепутье жизненных дорог… С одной стороны, предлагается должность. Отдельная авиадивизия, начальник полетов. Хорошая должность, полковничья, все путем. И место благодатное, не север дикий, не Бекпак-дала какая-нибудь. Но далековато, Западная Украина. С другой же стороны, наклевывается одна конторская работенка в здешнем округе…
— Бескрылая! — Главстаршина в отставке энергично тряхнул головой. — Ты ж летун, Рома, тебе, ли за столом конторским корпеть?
— Да и покорпел бы, ничего…. Я, Рома, не то, чтобы отлетался, но на небо смотрю уже прохладным взором, в моем-то возрасте можно бы немного и земельку потоптать…
— Так за чем же дело стало? Не теряйся, приземляйся в канцелярию. И к семье наконец прибьешься, и покой обретешь.
— Да, покой… — Отец наклонился к самому уху Будивельникова и что-то горячо зашептал. Глаза отставного моряка подернулись какой-то дымкой, взгляд застыл.
— Что? — хрипло переспросил он.
— Душа мерзнет… — выдохнул отец, и это было так страшно, что у Нилушки перехватило дыхание.
Трамваи уже развезли толпу болельщиков и за оставшимися не спешили. У людей на остановке Будивельников узнал результат, полностью совпавший с его прогнозами, — «Зенит» продул два-ноль, Бурчалкин дважды смазал с пяти метров. Тихий, немного протрезвевший отец, опустился на корточки перед Нилушкой и проникновенно сказал:
— Ты, это… маме не надо рассказывать, что мы в ресторане были. Если спросит, скажешь — футбол смотрели, наши ноль-два проиграли, Бурчалкин промахнулся…
Сонный, уставший Нилушка только кивал.
А через десять дней отец уехал на Украину, к новому месту службы. Один.
Нилушка не плакал, сидел тихонько в уголке, надутый, кислый, безучастный. Ничего не хотел делать — мусор выносил после третьего напоминания, музицировал только по принуждению и из рук вон плохо, книжек не читал, во двор не выходил.
— Надо что-то делать! — сказала бабушка и в середине июня отвезла его в Усть-Нарву. Там было море и много ребятишек, и очень скоро боль улеглась, забылась…
XII
(Ленинград, 1982)
— Устали, Нил Романович? Или прискучила наша беседа?
— Что вы, Евгений Николаевич! Уставать мне не с чего, а кроме бесед… Я благодарен вам за возможность выговориться. Только…
— Да, да, продолжайте.
— И во время наших бесед, и в промежутках, выполняя ваши рекомендации, я постоянно реконструирую свое прошлое. Но чем яснее оно выстраивается в сознании, тем понятнее становится, что никакой точки опоры для грядущей «нормальной жизни» в нем нет и быть не может.
— Почему вы так решили?
— Потому что едва обозначалось движение к норме, моментально шел сбой…
— Применительно к людям, норма — понятие широкое. Человека под единый жесткий стандарт не подгонишь.
— Ах, когда бы вашими словами руководствовались те, кто планирует нашу жизнь…
XII
(Ленинград, 1963–1964)
Вернулся он окрепший, загорелый, активно включился в гонку по магазинам — перед первым сентября столько всего надо было купить! Школьную форму, ботиночки и физкультурные тапочки, тетрадки, кисточки. А сколько появилось новых, загадочных пока вещей — синие и красные счетные палочки, чернильница-непроливайка и набор перьев, острых и длинных, перочистка из пестрых толстых лоскутков, деревянный пенал, прописи, новые разноцветные учебники… В ночь на первое сентября он долго не мог заснуть, но встал раньше всех, настойчиво будил маму с бабушкой, боялся опоздать.
После торжественной линейки в школьном дворе первоклашек развели по классам, «А» и «Б» соответственно. Нилушка еще в июне знал, что его приняли в класс «А», мама тогда сказала, что это хорошо, что в «А» всегда набирают самых талантливых и умных. Нилушка внимательно вглядывался в лица одноклассников, но ничего особенно умного и талантливого не заметил. Дети как дети. Все девчонки с косичками, в белых фартучках, мальчишки — в одинаковых серых костюмчиках. Все намытые, причесанные, чувствуется, что волнуются.
Пришла учительница, небольшая, полная, вся тоже в сером, лицо круглое, простоватое (в очередях таких никогда не называют «дама» или «девушка», а только «гражданка»). Поправила пышный бюст, поглядела строго, постучала длинной палочкой по столу и сказала:
— Здравствуйте, дети, садитесь, я ваш классный руководитель. Зовут меня Лариса Степановна, и вы будете помнить меня всю жизнь, как помнит свою первую учительницу Наталью Петровну наш любимый Никита Сергеевич Хрущев. Здесь, в этом красивом желтом доме вы выучите буквы и цифры, прочитаете и напишете свои первые слова, решите свои первые задачи, наизусть расскажете свое первое стихотворение, узнаете, что такое глобус и контурная карта…
— Я знаю, что такое глобус! — крикнул с задней парты какой-то мальчишка.
Все обернулись. Мальчишка был веснушчатый и лопоухий.
Лариса Степановна поморщилась.
— Запомните, дети, если вы хочете что-нибудь спросить или сказать, нужно не вскакивать и не орать, как это чучело гороховое… — Она показала на смутившегося мальчишку, — а тихонечко поднять руку и ждать, когда вас вызовут, а когда вызовут нужно встать, сложить руки по швам и четко, членораздельно задать свой вопрос или ответить на мой. Поняли? И ты понял, горе мое? — обратилась она к конопатому мальчишке.
— Да, — чуть слышно пролепетал тот.
— Громче! — строго потребовала учительница.
— Да! — выкрикнул мальчишка.
— Имя, фамилия?
— Поповский Игорь!
— Не кричи, Поповский Игорь, глухих здесь нет. Что ты хотел сказать, Поповский Игорь?
— Что я знаю про глобус. У брата на столе…
— Достаточно. Нет, не садись, постой пока… Что, ребята, хотел показать нам своим непристойным выкриком Поповский Игорь? Он хотел показать нам, что он умнее всех — я, дескать, знаю, что такое глобус, а вы, дураки, не знаете. Так вот, зарубите себе на носу, что дураков у нас нет. Умных тоже. Между собой вы все равны, равны абсолютно, и только оценки, которые буду ставить я, покажут, кто из вас действительно умный, а кто наоборот… Понятно? Садись, Поповский от слова «попа»…
Некоторые первоклассники гаденько захихикали. Оттопыренные уши Поповского засветились красным. Нилушке отчего-то стало стыдно.
— Через десять лет — самые счастливые десять лет вашей жизни — вы покинете стены нашей прекрасной школы культурными, образованными, политически грамотными, а главное — порядочными людьми. А ну-ка, поднимите руки те, кто знает, что такое порядочный человек. Смелее, смелее!
Лариса Степановна грозно оглядела притихший класс. Дети сидели, опустив взгляд в заляпанные чернилами парты. На Нилушкиной парте было, кроме того, криво нацарапано слово из трех букв, и слово это не было словом «мир».
— Молчите? Не знаете? Так вот я вам объясню. Порядочный человек — это который порядки соблюдает. Поняли? Ну ничего, скоро поймете.
Второго сентября Нилушка получил свою первую отметку — двойку по арифметике. Ее он схлопотал за то, что нечаянно столкнул со стола коробку со счетными палочками и громко их рассыпал. Через неделю он приволок вторую двойку, на сей раз по русскому — читал букварь бегло, а не по складам, как положено первокласснику и как велела Лариса Степановна.
— Но я не умею по складам, — пробовал оправдаться он.
— Что значит «не умею»? Учись, Баренцев, учись, терпение и труд все перетрут. Чтоб к понедельнику читал как положено! Здесь тебе не тут, понимаешь! Не можешь — научим, не хочешь — заставим!
Он и учился — вместо привычных слов и предложений выводил ровненькие, с нажимом палочки и крючочки, причем вместо запрещенной в первом классе авторучки пользовался неудобной вставочкой, с которой чернила вечно стекали в тетрадь, вместо Шекспира и «Трех мушкетеров» читал про Машу, которая ела кашу, вместо логических задачек из «Науки и жизни», к которым приохотил его отец, складывал в столбик три и два…
— А тебе, Баренцев, что, неинтересно? Ах, написал? Ну-ка, ну-ка… Нацарапал, как курица лапой. Где ты видел такое «жэ»? У себя в жэ, не иначе… Выйди из класса и без родителей не возвращайся!
