Джеймс Дики - Избавление
– Что, для того, чтобы управиться с этой колымагой, нужны двое? – спросил старик.
– Если бы это было так, то нам понадобилось бы тогда просить четверых, – сказал Льюис, не объясняя еще раз, что нужны водители для двух машин. Он сидел и ждал. Я взглянул на нос байдарки, торчащий над ветровым стеклом; с него свешивался крюк.
Через пару минут, показавшихся очень долгими, подъехали Дрю и Бобби на своей машине.
– Теперь понятно, что я имею в виду? – сказал Льюис.
Дрю и Бобби выбрались из машины и подошли к нам. Старик повернулся, будто почувствовал угрозу – окружают! Его движения были невероятно медленными. Так двигается человек, лишенный – но вовсе не старостью – всей жизненной энергии. Находиться рядом с ним было как-то унизительно, особенно когда миру явлен огромный, накачанный, с выступающими венами бицепс на руке Льюиса, небрежно торчащей из окна и освещенный солнцем. Краем глаза я видел, как трясутся руки старика, усыпанные старческими пятнами; казалось, он трясет ими нарочно. У сельских жителей всегда что-нибудь не так, подумал я. Хотя я редко бывал в глухих сельских районах Юга, но меня всегда поражало, что у многих людей на руках не хватает пальцев. Как-то раз я насчитал за одну поездку около двадцати человек с недостающими пальцами. Обязательно встретишь калек, людей, изуродованных какой-нибудь болезнью, слепых или одноглазых. Возможно, сказывается недостаток медицинского обслуживания. Но этим всего не объяснишь. Казалось бы, занятие сельским хозяйством предполагает здоровую жизнь – свежий воздух, здоровая пища, физический труд. Но я никогда не видел фермера, который производил бы впечатление совершенно здорового человека, всегда у них что-то не так, а часто совершенно явно видно, что человек чем-то серьезно болен. Не видел я среди фермеров и просто физически развитых, мощных людей. И уж точно – таких как Льюис среди них нет. Очевидно, физический труд, работа руками на свежем воздухе и на солнце приносит значительно больше вреда, чем пользы, подумал я. К тому же, работа фермера просто опасна – попадет рука между каких-нибудь движущихся частей трактора, где-нибудь далеко в поле, никого вокруг, беспощадно жжет солнце и заглядывает в открытый рот, из которого несется вопль боли... Или идешь в лесу, наступил на сгнивший ствол, а оттуда змея, и цап тебя за ногу... Или – сколько угодно случаев, когда какая-нибудь корова или бык неожиданно поворачивается и прижимает тебя к деревянной стене сарая, из которой торчат острые отщепы... Нет, такая жизнь не для меня! Даже просто недолго находиться в местах, где случается такое, мне бы не хотелось. Но вот сейчас я как раз и был в таком месте, и сбежать из него нет возможности. Только по воде – подальше от этих людей с девятью пальцами.
Я посмотрел в сторону леса, потом краем глаза взглянул на свой лук. Да, так глубоко в глухие леса я еще никогда не забирался. Наверняка здесь водится множество всяких зверей, по-настоящему диких. Льюис говорил, что в этих горных районах встречаются даже медведи и дикие кабаны, хотя, прибавил он, эти кабаны скорее всего просто одичавшие свиньи. Но свиньи, по его словам, дичают очень быстро; на спине у них отрастает щетина, удлинняются рыло и клыки, и через лет шесть-семь их не отличить от каких-нибудь диких сибирских кабанов – разве что остаются метки на ушах да кольца в носу. Но я понимал, что встретить в этих местах медведя или кабана очень маловероятно – такие встречи относятся к разделу романтических мечтаний. Но и сама идея охоты с луком была для меня в определенной степени романтикой. Насмерть подстрелить настоящего оленя – это казалось чем-то смутным, несбыточным, хотя возможность такого достижения каждый раз незримо оживляла бумажный силуэт оленя, поставленный как мишень на расстоянии сорока метров, когда я целился и старался попасть в отмеченный черным участок, обозначающий месторасположение сердца и легких.
– Слушай, мне нравится, как ты носишь свою шляпу, – сказал Бобби, обращаясь к старику.
Тот снял с головы шляпу, внимательно рассмотрел ее. В ней не было ничего особенного. Но на голове старика она – благодаря тому наклону, одновременно неуклюжему и вызывающему, который встречается лишь в сельских местностях Юга, – приобретала нечто своеобразное. Старик снова водрузил шляпу на голову, но сдвинув ее уже на другую сторону – сохранив при этом тот же наклон.
– Ни хрена ты в этом не понимаешь, – ответил он Бобби. В разговор вмешался Дрю:
– Не могли бы вы нам рассказать что-нибудь об этих местах? Дело в том, что мы хотели бы проплыть по реке до Эйнтри. Как вы думаете, это можно сделать?
Старик отвернулся от Бобби так, будто тот неожиданно исчез, и я невольно посмотрел в его сторону, чтобы убедиться, существует ли он еще. У Бобби на губах играла улыбка, которая могла означать, что Бобби собирается сделать какое-нибудь гадкое замечание. Хотя, может, у него и не было такого намерения.
– Расскажу, – сказал старик. – Там, ниже по течению, есть местечко, бурное такое. В воде большие камни. После дождя вода в реке поднимается и камни уходят под воду. Но вода через берега не выплескивается, ну, по крайней мере, почти нигде. Долину никогда не затапливает, никакой тут опасности. Но это так, промежду прочим. Дальше Волкерх-Пойнт я не бывал. Это милях в пятнадцати отсюда. Там уже горы повыше. А когда становится сухо, река спадает так низко, что и не увидишь ее. Ну течет, конечно, но так меленько. А еще говорят, что там, дальше на юге, есть еще одна стремнина, ущелье. Но там я не бывал, не видел.
– Но как вы считаете, сможем мы доплыть до Эйнтри?
– А на чем плыть будете?
– На этих двух байдарках.
– Я в этого не делал, – сказал старик, выпрямившись. – Если пойдет дождь, хороший дождь, вам придется тяжко. Вода что твоя обезьянка – так и прыгает на каменные стены.
– Нечего каркать, – сказал Льюис. – Никакого дождя не будет. Посмотри на небо.
Я посмотрел. Небо было чистым, в знойной голубой дымке, но без единого облачка. Действительно, ничто не предвещало дождя.
– А если вдруг все-таки пойдет дождь, мы всегда найдем укромное местечко и пересидим непогоду, – закончил свою мысль Льюис. – Я не раз так делал.
– В том ущелье, если вы туда полезете, вам крепко достанется.
– Ничего, управимся.
– Ладно, – сказал старик. – Вы спрашивали, я отвечал. Дрю и Бобби направились назад к своей машине, местный пристроился рядом с Дрю. Я услышал, как он спросил: «А чья там гитара, в машине?» Потом вдруг он неуклюже, как собака на задних лапах, бросился к заправке. «Лонни, – закричал он, – иди-ка сюда!»
Старик вернулся к машине, за ним шел молодой парень, альбинос, с красными, как у кролика, глазами; один глаз косил в сторону под невероятным углом. Именно этим полубезумным глазом он смотрел на нас, повернув при этом голову в другую сторону. Другой, нормальный, был направлен на нечто невидимое, скрытое в пыли на дороге.
– Принеси-ка свое банджо, – сказал старик, а потом обратился к Дрю. – Сыграйте нам чего-нибудь, а?
Дрю, улыбнувшись во весь рот, опустил стекло в заднем окне машины, достал большую старую гитару с потрескавшейся декой и вооружился медиатором. Обойдя машину, он уселся на капот, подняв одно колено так, чтобы поддержать гитару. Пока он ее настраивал, вернулся Лонни, держа в руках пятиструнное банджо; каподастр был сделан из плотно свернутой тряпки, закрепленной резинками.
– Лонни – дурачок, ничего не понимает, а вот на банджо бренькает здорово, – объяснил старик. – В школу никогда не ходил. Когда был маленьким, сидел себе во дворе и стукал палкой по пустой жестянке.
– Ну, что мы сыграем, Лонни? – спросил Дрю – у него от удовольствия даже очки запотели.
Лонни стоял с банджо в руках, повернув к нам голову; глаза его смотрели в противоположные стороны, и мы явно не попадали в поле его зрения.
– Да что угодно, – сказал старик. – Играйте, все равно что.
Дрю начал играть «Дикий цветок», поначалу в среднем темпе, без поворотов музыкальных фраз. Лонни потянул за резинки и передвинул каподастр вверх по грифу. Дрю заиграл громче; гитара гудела, затопляя звуками площадку перед заправкой. Дрю играл прекрасно – я никогда раньше не слышал, чтобы он играл так хорошо. И я весь отдался музыке, которая захватила меня и глубоко тронула, как это бывает с человеком, достаточно равнодушным к музыке, но вдруг почувствовавшим силу ее воздействия. Через некоторое время стало казаться, что Дрю добавляет к каждой сыгранной ноте еще какой-то звук, выше по тону, воспринимавшийся как нежное металлическое эхо мелодии; и вдруг я сообразил, что это играет банджо, но так мягко, верно, что складывалось впечатление, будто сам Дрю умудряется каким-то образом производить эти вторящие гитаре звуки. Я не видел лица Дрю, но его спина выражала чистейшую радость. Дрю ушел в сторону от мелодии и стал наигрывать что-то ритмичное, и Лонни тут же подхватил этот ритм. Он ничего не акцентировал, и во всем, что он играл, присутствовало восхитительное гладкое переливание, бесконечное течение. Его руки, все в длинных царапинах, двигались не спеша, а пальцы – так быстро, что казались почти неподвижными, как у хорошей машинистки, и было такое впечатление, что музыка рождается сама по себе. Дрю вернулся к мелодии, но уже в другом ключе, соскользнул с капота и, продолжая играть, стал рядом с Лонни. Они наклонились друг к другу, сблизив инструменты – такие деланные позы принимают вокальные группы и так называемые «народные певцы», выступающие по телевидению, но у Дрю и Лонни это выглядело совершенно естественно. Меня охватило ощущение, что я являюсь свидетелем чего-то необычного, редкого, неповторимого, и я совершенно другими глазами смотрел на них – на этого слабоумного деревенского парнишку и круглолицего добропорядочного городского жителя, занимающего некоторое положение в обществе, хорошего семьянина, по субботам старательно подстригающего изгородь вокруг своего дома. Я порадовался за Дрю – не напрасно мы ехали так далеко: это маленькое музыкальное событие уже само по себе могло служить для него оправданием всей поездки.
