Эрик Ластбадер - Французский поцелуй
— Мосье Мабюс, — прошептал он, двигаясь вдоль труб в полутьме. — Послушайте меня. Я хочу спасти вас. Поверьте, я вам все прощаю...
Мощная рука схватила его за горло и оторвала от пола. М. Вогез задергался, не в силах ни дышать, ни говорить, ни, тем более, кричать. Он смотрел в лицо М. Мабюса, напряженное и осунувшееся. Тонкая синяя жилка пересекала его лоб и пульсировала, как будто живя собственной жизнью.
— Tu... me... pardonnes? — Ты меня прощаешь? Слова вырывались из его уст с неестественной аспирацией, порожденной невероятным изумлением. Затем Транг с такой силой ударил М. Вогеза спиной о ржавые трубы, что руки и ноги бедняги задергались, как у марионетки.
— Mon Dieu! — только и сумел выдохнуть М. Вогез, когда Транг уронил его, как куль с мукой, на грязный от мазута цемент пола.
Транг нагнулся над ним, тяжело дыша, как загнанный зверь. Глаза его были широко раскрыты и совершенно безумны, хотя в душе его в этот момент текла золотая река из слов:
Порою я как без мамы дитя...
И дом так далек...
—Не тебе прощать меня! — Как и в предыдущем высказывании, слова вырывались из стиснутого ненавистью горла, как отравленные пули. — Если здесь и говорить о прощении, то только с моей стороны. Но прощение предполагает милосердие. — Он начал медленно вытягивать руку. — А во мне его ни капельки не осталось. — Теперь пальцы Транга почти касались груди М. Вогеза, как раз в том месте, где находилось его сердце. — Твои соотечественники выжгли милосердие из моего сердца.
Его пальцы напряглись, и М. Вогез наблюдал, затаив дыхание, как к нему приближается его собственная смерть.
— Вы даже саму память о том, что такое милосердие, стерли в наших душах. — Острые, как кинжалы, ногти Транга прошли сквозь мокрую от пота рубашку и кожу М. Вогеза.
— И теперь, после того, что ты и подобные тебе сотворили с моей страной, ты в своем крайнем высокомерии ожидаешь, что я буду тебе благодарен за твое всемилостивое прощение? — Красные, липкие ручейки разбегались по костлявой стариковской груди и стекали на живот. — Какое самомнение! — М. Вогез лежал, парализованный более, чем страхом: Транг воздействовал на него еще имеющимися у него ресурсами пентиак-силат.Он чувствовал боль, как человек слышит свисток приближающегося поезда, еще далекого, но мчащегося с такой скоростью, что трудно предугадать, когда он тебя сомнет.
— Это метастазы того рака, который пожирает нас живьем с тех пор, как вы, французы, ступили на нашу землю. — Напряженные пальцы Транга, единственное оружие, которое ему требовалось, вонзились в тело М. Вогеза с такой яростью, под стать которой было лишь свирепое выражение лица Транга. Его губы растянулись в чудовищную улыбку, обнажая желтые зубы. — Единственный способ избавиться от рака, так это вырвать его с корнем. — Ребра М. Вогеза треснули и разошлись. Их сломанные острые концы пробили кожу, как наконечники стрел. Он выгнул спину, и кровь брызнула фонтаном, заливая руку Транга, и вместе с ней уходила жизнь.
Не чувствуя ни удовлетворения, ни раскаяния, Транг поднялся, ощущая кожей приближение Танцора. Он опечалился, что, сосредоточившись на своем акте возмездия и слишком увлекшись созерцанием угасания М. Вогеза, он забыл о Танцоре, и теперь понимал, что ему не миновать стычки с бывшим товарищем по оружию. Последней стычки.
Его печаль длилась ровно столько времени, сколько его прошло между мгновением, когда мощное плечо Танцора врезалось в него, и мгновением, когда они оба приземлились на пол, пролетев мимо ржавеющих железных труб и стальных опор. Скоро печаль сменилась ее всегдашним спутником, отчаянием. Но именно это отчаяние позволило ему вырваться и броситься стремглав в кромешную тьму.
— О Господи Иисусе, — прошептал Крис. Он был весь в крови после того, как притронулся к М. Вогезу, опустившись перед ним на колено. Не зная, где сейчас находится Транг и собирается ли он, как чертик из коробки, вдруг показаться рядом, он решил вынести француза на свет, что он и попытался сделать, захватив его под мышки и протащив несколько шагов за металлический бокс с рубильниками. На это ушла, кажется, вечность. Наклонившись над М. Вогезом, он уловил его слабое дыхание. Потом раздался посторонний звук и он весь напрягся. Транг!
— Крис?
Он увидел лицо Сутан, появившееся между труб. Она вертела головой, пытаясь сообразить, с какой стороны к нему легче пробраться.
— Стой где стоишь, — тихо предостерег он ее. — Где-то здесь рядом Транг.
— Мой отец с тобой?
Он посмотрел на М. Вогеза. Кругом было столько крови, что не верилось, что он все еще жив. Но тем не менее, его глаза были открыты и смотрели на Криса.
— Прости мне, Кристофер, прости мои прегрешения, — прошептал он еле слышно.
Крис приподнял ему голову, осторожно оторвав ее от пола.
— Девятнадцать лет я не был на исповеди. Девятнадцать лет мои глаза не видели божественного света. Я бы его не вынес, потому что, под влиянием страсти, ревности и гнева я убил мою жену, Селесту. — Он вздохнул и его вздох перешел в судорожный кашель. — Ну вот я и сказал. Мой грех прощен, Кристофер?
— Я...
— Крис? — позвала Сутан. — С тобой все в порядке?
— Да.
— А как мой отец?
— Он здесь, рядом со мной.
Он услышал ее шаги, открыл рот, чтобы остановить ее, велев оставаться на месте, но понял, что это бесполезно. Через минуту она была уже рядом с ним, пробравшись через заслон из металлических коробок. Бросила испуганный взгляд на распростертое на полу тело отца.
— О Боже! Что с ним?
— Твой отец посчитал, что все еще может влиять на Транга. И просчитался. — Он чувствовал рядом ее тепло, ему страшно захотелось обнять ее и прижать к себе.
Она заглянула в лицо М. Вогеза.
— Совсем чужой человек, — сказала она, — и в то же время мой отец. — Странно, правда? — Крис подумал, интересно, кому она задала этот вопрос?
Он увидел улыбку на лице М. Вогеза.
— Отец, — промолвил он далеким-далеким голосом. — Это все, чем я хотел быть в этой жизни.
Конечно, это не так, подумал Крис. Вся его жизнь свидетельствует о другом. Но, может, по большому счету, так оно и есть? Всю свою жизнь М. Вогез верил, что его ведет Господь, указывая ему путь. Веря этому, он верил и людям, с которыми Господь сводил его на этом пути. Но люди его предавали, и он разуверился в них, и начал бессовестно пользоваться ими для своих целей. Даже женой и дочерью. И, делая это, он предал свою внутреннюю сущность, которая была направлена на любовь. Если он увидел это перед своим концом, то это ему наверняка зачтется на том свете.
— Он ушел. Сутан, — сказал Крис, закрывая глаза М. Вогезу.
— А Транг?
— Где-то здесь, в лабиринте. Один Бог знает, где.
* * *— Ладно, — сказал Сив, — сиди себе, как мышка, и не высовывайся, черт бы тебя подрал! — Непонятно почему, его умственному взору представилась Душечка, ее худенькое тельце, съежившееся на соломенной подстилке. Война высосала из него жизнь. — Сиди, сиди! Но это не спасет тебя. И если ты выйдешь, это тебя тоже не спасет. Чувствуешь ли ты угрызения совести за то, что сделал, или не чувствуешь, — мне все одно. — Он крался все дальше, осторожно ступая по скользкому от влаги и мазута цементу. — Если ты и уйдешь отсюда, то только через мой труп. — Крысы с писком убегали при его приближении. — Выродок. Чертов сукин сын. Ты убил Доминика. Священника. Божьего человека, который никому не желал лиха. Даже если бы ты молился о прощении до судного дня, это бы ничего не изменило. Ты меня понимаешь?
— Пожалуй, понимаю. Да. Я видел тебя в деле, в джунглях. У тебя мертвая хватка. Волшебник боялся тебя почти так же, как он боялся Терри Хэя.
— Это только доказывает, — сказал Сив, обходя массивный покрытый ржавчиной патрубок, — насколько глубоко ты заблуждаешься. Терри мертв, а я все еще жив.
— Я тебя прошу пересмотреть решение, — сказал Транг.
По резонансу Сив рассчитал, как близко друг к другу они находятся: не больше двух метров. Медленно двигаясь по направлению голоса, он вспомнил словосочетание, с помощью которого описывались вьетконговские соединения, проникающие по ночам на территорию американских лагерей, — «неопознанные, но явно враждебные». То же самое он мог бы сказать сейчас о своих чувствах.
Сив уже давно вспоминал о Доминике не иначе, как о лишенной тела голове, лежащей в кустах под окном ризницы церкви в Нью-Ханаане. Первый страшный момент узнавания, когда, выйдя из церкви Святой Троицы в сопровождении местного полицейского, он прошел мимо зарослей подстриженного кустарника, уже пахнущего по-весеннему обновленной жизнью, и нагнулся над отрубленной головой своего брата. Страшный момент. Вроде как увидеть солнце в полночь. Вся кожа у него тогда пошла мурашками и он едва смог подавить неудержимое желание разрыдаться.
Доминик был болезненным ребенком и первые шесть недель после своего рождения провел между жизнью и смертью. Позднее их отец обучал Доминика боксу, называя это физической терапией. И Сив, со своей стороны, взял на себя негласное обязательство присматривать за братом, чтобы с ним не приключилась какая беда. Глядя на отрубленную голову Доминика в Нью-Ханаане, Сив понял, что не выполнил это обязательство.
