Жан-Кристоф Гранже - Кайкен
Пассан вновь побывал во всех ключевых местах, связанных с этим делом: на почте в Монфермей и в ее окрестностях, там, где пропала Одри, в квартале Маладрери. Оставив свой темный костюм и служебную машину, он приехал туда на скоростном метро и обошел домики, затерянные между деревьями и общественными зданиями, — ответ шестидесятых на крупные жилые комплексы предыдущего десятилетия.
Он сроднился с этим кварталом, уловил его пульс. В одном Пассан не усомнился ни на минуту: у убийцы есть тайная причина интересоваться этим местом. Либо он здесь живет, либо, и это самое вероятное, провел здесь детство, и какая-то психическая травма приводит его сюда снова и снова, будто в кошмаре.
Сплошные догадки. К концу марта Пассан склонялся к мысли, что больше они никогда не услышат об убийце Одри Сёра. Но через несколько дней был найден новый труп.
Зазвонил телефон. Пассан подскочил, как от удара током.
Он вдруг понял, что сидит на полу, заваленный папками, с пальцами, перемазанными чернилами и пылью. И на этот раз расследование притянуло его, словно магнитное поле.
Телефон продолжал надрываться. Пассан взглянул на часы: семнадцать ноль-ноль. Он провел так битых два часа, читая страницы, которые знал наизусть. Остальные наверняка потешались, наблюдая за ним через стеклянную перегородку.
Телефон не умолкал.
Руки и ноги свело, он еле выпрямился и нашарил телефон на столе.
— Алло?
— Они здесь.
Лефевр.
— Кто?
— Они самые. Ждут тебя на четвертом этаже. Давай пошевеливайся.
Пассан положил трубку и с трудом поднялся. Растирая поясницу, он не смог сдержать улыбку.
После отповеди дивизионного комиссара его ждут жернова Управления собственной безопасности.
От французской административной системы ждать сюрпризов не приходится.
14
Спустя три часа Юкио Мисима очутился в коробке, за ним последовали Акира Куросава и Ясунари Кавабата. Двое самоубийц и один выживший. Пассан решил непременно забрать портреты в свою квартирку в Пюто. Великие люди, у которых трагичность собственного существования таинственным образом обогащала творчество. В глазах Пассана эти самоубийства имели эстетическую ценность. Нобелевский лауреат Кавабата, которому перевалило за семьдесят, просто включил газ в своем кабинете, словно заканчивал давным-давно начатую работу.
Пассан осторожно уложил в коробку завернутый в папиросную бумагу заварочный чайник из селадона. С Управлением собственной безопасности все прошло достаточно гладко. Эти ребята были настроены миролюбиво и предупредили, что сейчас всего лишь предварительная встреча. Он еще подумал, а не расчищают ли они площадку для его профессионального сэппуку…
Самоубийство. Основа японской культуры, наваждение Пассана и вечная причина стычек с Наоко.
Она не желала признавать, что добровольная смерть лежит в центре ее собственной культуры, и резонно утверждала, что количество самоубийств в Японии не выше, чем в других странах. В ответ он перечислял знаменитых японцев, которые сами свели счеты с жизнью. Писатели: Китамура Тококу, Акутагава Рюноскэ, Осаму Дадзай… Генералы: Марезуке Ноги, Анами Коречика, Сугияма Хадзимэ… Заговорщики: Юи Сёсэцу, Асахи Хэйго… Воины: Минамото-но Ёримаса, Асано Наганори (и его сорок семь самураев), Сайго Такамори… Не говоря уже о камикадзе, таранивших своими самолетами американские крейсеры, и о влюбленных, которые бросались со скал Тодзинбо, лишь бы не видеть, как угасает страсть. В свете гибели их собственной любви эта идея звучала особенно убедительно.
Пассан преклонялся перед этими людьми, не боявшимися смерти. Теми, для кого долг и честь — все, а унылые маленькие радости обывателей — ничто. Наоко не выносила этого нездорового восхищения, считая его еще одним способом заклеймить ее народ. Старая песня о трагической культуре, колеблющейся между сексуальной извращенностью и добровольной смертью, бесившие ее стереотипы.
Оливье перестал с ней спорить, предпочитая оттачивать собственную теорию. Для японца жизнь подобна куску шелка, и важна не длина куска, а его качество. Неважно, когда ты умрешь: в двадцать, тридцать или семьдесят лет, лишь бы на твоей жизни не осталось ни пятна, ни щербинки. Когда японец кончает с собой, он не смотрит вперед (по-настоящему он не верит в загробную жизнь), а оглядывается назад. Свою судьбу он оценивает в свете чего-то высшего — сёгуна, императора, семьи, фирмы… Эта подчиненность, это чувство чести — основа ткани. На ней не должно быть ни изъяна, ни грязи.
Полицейский выключил электрический чайник и поставил рядом с заварочным. Сам он всегда жил именно так. Заглядывал вперед лишь затем, чтобы представить свой надгробный камень. Оставит ли он после себя память об образцовой жизни? Будет ли его кусок ткани безупречно чистым?
Но после всех уловок, лжи и подлости, до которых приходилось опускаться, чтобы просто применять закон, этому уже не бывать. Зато в том, что касается отваги и чести, ему стыдиться нечего. В спецназе Пассану довелось побывать под огнем, применять оружие, убивать. Он вдыхал запахи ракетного топлива и раскаленной стали, узнал, как свистят пули, как шуршит воздух, когда они его рассекают, узнал и всплески адреналина, которые они приносят. Он боялся, по-настоящему боялся, но ни разу не отступил. По одной простой причине: опасность — ничто в сравнении с позором, который запятнал бы его жизнь, если бы он струсил.
В конечном счете его страшила не смерть, а жизнь — несовершенная жизнь, наполненная мерзостями и угрызениями совести.
Он снял со стены фотографию своих детей и вгляделся. После рождения Синдзи и Хироки все изменилось: теперь ему хотелось жить долго, успеть их чему-то научить, защищать их как можно дольше. Ну какой из тебя солдат, если у тебя есть дети?
— Что ты делаешь?
Пассан поднял глаза: перед ним в полумраке стояла Наоко, все еще с сумкой и в плаще. Он не услышал, как она вошла. Он никогда не слышал, как она входит — с ее-то весом пера и кошачьими глазами, видящими в темноте.
— Собираю вещи для переезда.
Она взглянула на портреты на дне коробки, заметив и другие «сокровища»: каллиграфически написанные хокку, палочки благовоний, репродукции Хироси и Утамаро…
— Ты по-прежнему без ума от зомби, — сухо заметила она.
— Это храбрые люди. Люди чести.
— Ты никогда ничего не понимал в моей стране.
— Как ты можешь так говорить? После всех этих лет?
— Ну а ты как можешь верить в такие глупости? Прожив десять лет со мной и столько раз там побывав?
— Не вижу, в чем тут противоречие.
— То, что ты называешь храбростью, всего лишь интоксикация. Мы были запрограммированы, отформатированы своим воспитанием. Мы вовсе не храбрые — мы покорные.
— А по-моему, это ты ничего не поняла. За воспитанием стоит идеал народа!
— Сегодня наш идеал — освободиться от всего этого. И не смотри на меня как на больную.
— Знаю я твою болезнь: это Запад и его упадок. Его неистовый индивидуализм. Ни веры, ни идеологии, ни…
— Я не собираюсь снова ругаться с тобой. — Она жестом отмела его слова, будто смахнула пыль.
— Чего же ты хочешь? Попрощаться? — спросил он с сарказмом.
— Всего лишь напомнить, что детям нельзя давать сладости. Так они без зубов останутся. В этом мы всегда были согласны.
До Пассана не сразу дошло: он говорил ей о сэппуку, она парировала чупа-чупсами. Его всегда поражал материализм Наоко, ее одержимость бытовыми мелочами. Однажды он спросил, какое качество она прежде всего ценит в мужчине. Она ответила: «Пунктуальность».
— О’кей. Пара леденцов ведь не загубит их воспитание?
— Мне надоело твердить тебе одно и то же.
Пассан наклонился, чтобы подхватить коробку двумя руками.
— Это все?
— Нет. Еще я хотела вернуть тебе это, — добавила она, положив что-то на фотографии.
Пассан увидел кинжал в ножнах из хлебного дерева, покрытого черным лаком. Рукоять слоновой кости при электрическом свете сверкала чистейшим блеском, изгиб лакированного дерева казался совершенным. Пассан узнал его с первого взгляда и вспомнил, за что выбрал: ножны напомнили ему волосы Наоко, слоновая кость — ее белую кожу.
— Оставь себе. Это подарок.
— Все это в прошлом, Олив. Забирай свою игрушку.
— Это подарок, — повторил он упрямо, пропустив колкость мимо ушей. — Подарки не забирают обратно.
— Ты хоть знаешь, что это?
Лежащий на фотографиях наискосок кинжал словно вызывал на бой невозмутимых Кавабату, Мисиму, Куросаву. Прекрасно.
— Кайкен, — прошептал он.
— А ты знаешь, для чего он нужен?
— Я сам же тебе и рассказал. Ты даже была не в курсе! — В задумчивости Пассан снова взглянул на драгоценную вещицу. — Таким кинжалом жены самураев убивали себя. Перерезали себе горло, сперва связав свои согнутые ноги, чтобы умереть в пристойной позе, и…
