Дмитрий Вересов - Черный ворон
— Тебе чего? — прищурясь, спросила она.
— Вы Надежда Поликарпова?
— Допустим. — Женщина откровенно разглядывала его с головы до ног. — Что дальше?
— Я к вам по объявлению, — произнес Алексей заповедные слова, чувствуя себя полным идиотом.
— Какому еще объявлению? — уже совсем подозрительно спросила женщина.
— Насчет уроков музыки.
— А ну вали отсюда… — начала женщина, но тут же изменилась в лице, и Алексей понял, что она, не сказать чтобы пьяна, но явно подшофе. — Постой, постой… И на какой музыке ты играешь?
Это шло уже по тексту.
— Могу на любой, но все больше на валторне… Женщина схватила Алексея за рукав и втащила в длинную, узкую прихожую.
— От Гриши, да? — быстрым полушепотом спросила она.
— Да. Он просил…
— Т-с-с, тихо… Потом расскажешь. Соседи проклятые…
Она уже тащила его по бесконечному коридору.
— У меня гости сейчас. Ты при них тоже особенно не того, хотя люди хорошие, и Гришу помнят. Я скажу, что ты оттуда, по одежке видать, но про остальное только когда уйдут… Есть хочешь?
— Да не отказался бы, — сказал Алексей, за день съевший только пирожок со стаканом газировки.
— Вот и хорошо… Ты свой клифт лучше в коридоре оставь. Тебя как звать-то?
— Алексеем.
— А вот и Алексей, друг нашего Григория Семеновича! — объявила женщина, вталкивая Алексея в комнату.
Сквозь дым он толком не разглядел ни лиц, ни обстановки. За столом сидела небольшая, но уже вполне веселая компания.
— О-о-о!
— Как там Гришенька?
— Гостям рады!
— Штрафную ему!
— Какой хорошенький мужчинка!
— Спасибо, спасибо, — говорил Алексей, подталкиваемый к столу. — Гриша хорошо, здоров, хлеборезом работает, вам велел кланяться, с удовольствием, спасибо, за ваше здоровье!
Он махом осушил полный стакан удивительно приятной водки и только после этого сел на подставленный стул.
— От это по-нашему!
— Закусить ему! Надь, где тарелки?
— Огурчика!
Минут пятнадцать Алексей ел, что подкладывали на тарелку: салаты, мясной и овощной, студень, шпроты, ветчину, — запивая ситро, односложно отвечая на вопросы и опрокидывая рюмочку после каждого тоста. Потом он откинулся на спинку стула и в охотку закурил. Сидевшие за столом уже обрели для него лица. Высокий лысый мужчина в очках и полувоенном кителе, типичный комендант. Толстая женщина в дорогом бархатном платье. Шумный, размахивающий руками еврей, чуть напоминающий шимпанзе. Хозяйка в вышитой кофточке. Еще одна женщина, помоложе, примерно сверстница Алексея, длинноносая, в мелких химических кудряшках. Рядом с ней упитанный брюнет, совсем мальчишка, румяный и усатый, но очень застенчивый. Алексей вступил в разговор уже активно.
— И что, действительно музыкант? Что кончал? — допытывался у него веселый еврей.
— Учился в консерватории. Дошел до третьего курса.
— Много лабухал?
— Приходилось. — Алексей невесело усмехнулся.
— Эдичка не просто так спрашивает, — пояснила толстуха. — Он у нас, и сам это… как его… концертмейстер.
— Эллочка, ты не точна. Я к тому же руковожу народным оркестром при Доме культуры железнодорожников, — не без гордости сказал концертмейстер.
— Ба-альшой человек! — нетрезво протянула Надежда. — Свадьбы, юбилеи там, похороны, танцы…
— А не выпить ли по этому поводу? — оживился комендант. — За тебя, Эдуард Борисыч, Моцарт ты наш недорезанный!
— Эдуард Борисович… — поставив пустую рюмку, задумчиво сказал хмелеющий Алексей. — Мой отец тоже был Эдуард…
— Таки что, из наших? — Концертмейстер с интересом посмотрел на Алексея.
— Нет, вообще-то. Отец говорил, что семья вышла из Польши.
— Ха, Польша. — Эдуард Борисович взмахнул руками. — На пять процентов Париж, на остальное Бердичев!.. На баяне умеешь?
— Пробовал немного. Но учился на пианиста. Эдуард Борисович подпрыгнул, как чертик на пружинке, и полетел в правый от окна угол, где Алексей только сейчас заметил коричневое пианино.
— Поди-ка сюда, — позвал его концертмейстер, откидывая крышку. — Покажем этим фраерам, что умеют виртуозы!
— Да я… — начал было Алексей, но вся компания весело закричала: «Просим, просим!» — и Алексея стали подталкивать к инструменту.
Концертмейстер тем временем нырнул под стол и вылез оттуда, держа в руках баян в футляре.
— Делаем так, — сказал он, расстегивая пуговицы. — Я начинаю, ты подхватываешь, потом наоборот. Понял? Сначала, для разгону, даю чего попроще… Ну, держитесь, граждане-товарищи! Понеслась!
Смех смехом, но лабух он был действительно классный. Шустрые волосатые пальчики бегали по кнопкам со скоростью летящей стрелы, безошибочно попадая в цель. И насчет попроще он явно пошутил, начав с классики ресторанной виртуозности — «Чардаша» Монти. Что ж, ремеслом такого типа Алексей владел вполне и без заминки включился в состязание, обволакивая заданную Эдуардом Борисовичем тему паутиной сложного ритмического аккомпанемента, чуть-чуть перенося акценты и вынуждая уже баяниста искать новые ходы. Тот моментально разобрался, что имеет дело не с новичком, принял предложенную Алексеем игру и развил ее, с половины такта перейдя на размер три четверти и предоставив самому Алексею вести основную тему. Пианист не растерялся, и прославленный чардаш плавно перешел в нечто наподобие «Собачьего вальса», потом в «Амурские волны», которые взмокший Эдуард Борисович через ловко ввернутое сэгуэ из трех нот перевел в «Златые горы». Попурри продолжили «Бессамемуча», «Джордж из Динки-джаза» и «Трансваль, Трансваль, страна моя». Публика от таких переходов просто обалдевала. Привязав к жалостному припеву «Трансваля» хвостик от «Чижика-пыжика» и не отрывая пальцев от инструмента, Эдуард Борисович хрипло крикнул:
— Могем! Теперь ты веди…
Алексей себя упрашивать не заставил и моментально обрушил на слушателей искрометный канкан Оффенбаха. Вволю помучив уже с трудом успевавшего за ним концертмейстера, Алексей перескочил на другой канкан, народный, и окончательно поверг всех в восторг, когда подключил к пианино и баяну третий инструмент — собственный хорошо поставленный баритон. Взмахнув головой, он запел:
Была я белошвейкой,
И шила гладью,
Потом пошла на сцену
И стала… примой.
Певицей знаменитой,
Почти звездою -
Как трудно заработать
На жизнь… искусством!
И все дружно, экстатически подхватили:
— Па-рам-пам-пам! Па-рам-пам-пам!
Успех был безоговорочный. Эдуард Борисович подскочил к раскрасневшемуся Алексею и шумно расцеловал его.
— Голуба! Все, завтра ко мне в оркестр! В шампанском купаться будешь, в золотой унитаз какать! Нет, ну ты подумай, самого Синоманского уделал, а?
Женщины визжали и пачкали лицо Алексея губной помадой. Комендант протиснулся мимо них с полным стаканом водки.
— До дна, Леха! Заслужил. Праздник продолжался.
IX
Алексей с трудом разлепил левый глаз, потом правый, охнул и поспешно закрыл глаза. Снова открыл, но то, что он успел увидеть в первый раз, никуда не исчезло.
Он лежал, накрытый ватным одеялом, прижатый к оклеенной газетами стене в торце узкой и очень длинной комнаты. Сквозь далекое окно сочился серый предрассветный сумрак, падая на убогую обстановку. У той стенки, в которую упирались его ноги, рядом с кроватью, точнее, неопределенным лежбищем, широким и мягким, стояла швейная машинка с ножным приводом. Над ней — рамка с несколькими неразборчивыми при таком свете фотографиями, далее ряд гвоздей, с одного из которых свисал его бушлат. Потом дверь с облупившейся краской, ряды навесных кухонных полок, завешенных марлей, под полками — когда-то зеленая, явно садовая скамейка. Голова Алексея упиралась в третью стену, где впритык к лежбищу стоял пузатый черный шкаф, закрывая вид на остальную часть комнаты. На шкафу сидела, кокетливо склонив белокурую фарфоровую головку, матерчатая кукла в бархатном бордовом платье — старинная, дорогая, совершенно здесь неуместная. С потолка свисала лампочка с абажуром из газеты. Рядом с ним кто-то негромко сопел. Алексей откинул одеяло и, прищурившись, посмотрел на спящую фигуру. Из легкой ночной рубашки выбилась грудь — большая, белая, чуть рыхлая, но в целом ничего. Женщина. Длинные светлые волосы закрывали лицо, так что Алексей разглядел только ухо и часть щеки. Аккуратно двигая непослушными ногами, Алексей перелез через женщину и, уже стоя на полу, прикрыл ее одеялом.
М-да. Значит, все же вчера он напился до бесчувствия. Третий раз в жизни, причем первые два приходились на далекую безумную зиму в Трехреченской. Он выставил вперед руку, с горьким наслаждением отметив, как сильно дрожат пальцы, другую прижал ко лбу адски болевшей головы и двинулся вдоль длинной стены к окну. Рассуждая логически, где-то здесь должен быть стол…
