Майкл Кокс - Зеркало времени
— Доброго вечера, ваша светлость.
— Не соблаговолите ли вы называть меня Эсперанцей, как раньше?
— Конечно, если ваша светлость позволит.
— С радостью позволю, если вы сами ничего не имеете против.
Мы продолжаем шутливо перебрасываться подобными репликами, покуда первое чувство неловкости не проходит окончательно. Потом мы снова серьезнеем и заводим речь о Рандольфе, чья смерть потрясла Персея гораздо сильнее, чем я могла ожидать.
Продолжая говорить о покойном, мы проходим в библиотеку и останавливаемся перед одним из французских окон, выходящих на Молсейский лес.
— Я недооценивал брата, — печально произносит Персей. — Он был совершенно замечательным человеком, сейчас я готов признать это. Но я презирал его, искренне полагая, что он недостоин носить благородное имя Дюпоров. Однако он имел больше права зваться Дюпором, чем я.
Я говорю, что он слишком суров к себе, но Персей перебивает меня:
— Нет-нет. Так оно и есть. Я знаю, кто я и какое имя должен носить на самом деле.
— Верно, теперь вы презираете меня, — решаюсь предположить я. — Ведь я отняла у вас все, что вы всегда считали своей законной собственностью.
Он ласково смотрит на меня.
— Не говорите так. Разве могу я презирать вас? Не стану скрывать, одно время я винил вас в случившемся со мной, но давно уже перестал. Я знаю, что вы так же невиновны, как я, и всего лишь вернули принадлежащее вам по праву. Дюпор — ваше законное имя, но не мое. Мы оба стали невольными жертвами наших близких. Во всем виноваты они, а не мы.
Потом у нас заходит речь о его матери, и Персей выражает неожиданное сострадание к ней. К моему несказанному облегчению он заверяет, что не считает меня ответственной за ее смерть и винит в случившемся ее слепую страсть к Фебу Даунту.
— У нее была сильная воля, — говорит он, когда мы направляемся по центральному проходу библиотеки к бывшему кабинету его деда, где ныне работает мистер Роксолл, — но у моего отца еще сильнее, и даже после смерти он сохранил полную власть над ней. Моя мать заплатила за свои грехи, но все, что она делала, делалось для него. Она до конца жизни осталась его рабой.
Солнце уже начинает опускаться за лес, и красно-золотые закатные лучи заливают огромную залу. Я отпускаю какое-то банальное замечание по поводу прекрасного вида за окнами, но Персей прерывает меня и говорит, что нам надо уладить один вопрос, причем уладить раз и навсегда.
Его серьезный вид пугает меня, но он ласково улыбается и объясняет, что речь идет о вражде, существовавшей между нашими отцами.
— Я должен простить вашего отца, а вы должны простить моего. Только так мы сумеем освободиться от них. Думаю, я в силах сделать это — на самом деле уже сделал. А как насчет вас?
Я говорю, что вряд ли мы когда-нибудь освободимся от них полностью: слишком уж тяжелое наследие они оставили.
— Но я постараюсь простить наших отцов — иначе моя жизнь никогда не будет принадлежать мне. Мы оба дорого заплатили за их грехи.
— На том и порешим, — говорит Персей. — Прошлое больше не будет иметь власти над нами. Нам обоим пора обратиться лицом к будущему и стать наконец самими собой, прекратив плясать под дуду наших родителей.
Проходят часы, за окнами сгущается темнота, а мы все говорим, говорим о событиях и обстоятельствах, приведших нас к этой точке жизненного пути, покуда у нас наконец не остается никаких секретов друга от друга. Тогда я замечаю Персею, что час уже поздний.
— Может, вы задержитесь? — спрашиваю я, с бешено стучащим сердцем. — Хотя бы до завтра?
Персей остался на неделю, потом на вторую — и так все началось. А закончилось все морозным октябрьским утром, в одиннадцать часов, в церкви Святого Михаила и Всех Ангелов, где я сочеталась браком со своим дальним родственником Персеем Вернеем Дюпором.
Двумя месяцами ранее, когда жарким августовским вечером мы сидели на освещенной фонарями террасе, вспоминая нашу жизнь в палаццо Риччони, Персей вдруг достал из кармана маленькую коробочку. В ней находилось кольцо, которое он преподнес мне на Понте Веккьо, а позже бросил в камин, когда решил, что я отвергла его, отдав предпочтение Рандольфу.
— Я не смог оставить его здесь, — признается он, вынимая кольцо из коробочки. — Однажды оно принадлежало вам, и мне очень хотелось, чтобы оно вновь стало вашим. Вы примете его во второй раз, как дружеский дар?
Я отвечаю, что с радостью приму кольцо, но только на прежних условиях.
Персей трясет головой.
— Нет-нет! О браке не может идти и речи. Все подумают, что я просто хочу вернуть потерянное, став вашим мужем. Даже вы сами можете так подумать, а я такого не вынесу — ведь у меня нет возможности доказать обратное.
Никакие мои возражения и заверения не действуют на него, он упорно твердит, что мы должны остаться родственниками и друзьями. Однако я проявляю настойчивое терпение и начинаю убеждать Персея, что общественное мнение для нас ничего не значит и что сейчас мы сами должны решить нашу дальнейшую судьбу. Что касается до меня, мне не нужны доказательства его искренности — и почему бы ему не стать совладельцем моей собственности, если я этого желаю? Он еще долго сопротивляется, но в конце концов все же надевает кольцо мне на палец, задает тот же вопрос, что задавал на Понте Веккьо, и получает тот же ответ. Таким образом, сын Феба Даунта во второй раз сделал предложение дочери Эдварда Глайвера, убийцы своего отца, и она с ликующим сердцем ответила согласием. 23 сентября 1881 года у них родился сын, Петрус, на которого ныне счастливые родители возлагают все надежды, связанные с будущим древнего рода Дюпоров.
Сейчас, когда я пишу сии строки, он сидит на полу у моих ног, разглядывая книжку с картинками — мою старую детскую книжку про Петера-Неряху, где на одной из иллюстраций изображен страшный длинноногий Портной, отрезающий ножницами большие пальчики у непослушного маленького мальчика, все время их сосавшего. Похоже, картинка производит на него такое же пугающе-завораживающее впечатление, какое производила на меня в детстве, и он вот уже пять минут кряду не сводит с нее глаз.
Петрусу три годика, он крепкий, здоровый и поразительно красивый малыш, очень похожий на своего отца. Порой он проявляет упрямство, несговорчивость и своеволие, и тогда я опасаюсь, что наш сын унаследовал некоторые черты характера и темперамента от одного из своих дедов или обоих сразу и что эти качества осложнят ему жизнь впоследствии, если сейчас не исправлять их со всей строгостью. Персей уверяет, что с возрастом это пройдет и наш мальчик станет превосходным наследником. Надеюсь, он прав.
Мы с мужем живем душа в душу, сейчас я счастлива и надеюсь остаться счастливой до скончания дней. Персей преодолел свою прежнюю сдержанность и часто говорит мне, что любит меня и что я его отрада и радость; а он моя отрада и радость на веки вечные. Во всем орфоэпическом словаре мистера Уокера не найдется достаточно слов, чтобы описать мои чувства к Персею. Любовь может развращать и уничтожать, растлевать и предавать — это я знаю по собственному горькому опыту; но без любви мы ничто.
Мы вместе гуляем, катаемся верхом и читаем; часто я сижу рядом с ним за органом в часовне, переворачивая ноты, когда он с замечательным мастерством и чувством исполняет фуги Баха. В иные ночи, когда не спится, Персей спускается в часовню поиграть на органе, и тогда я внимаю величественным гармониям, что разливаются волнами в недвижном ночном воздухе подобно музыке самого Бога.
Я очень люблю помогать мужу в работе — читать вслух, переписывать тексты набело, проверять исторические факты. Его поэмы, увы, не пользуются большим спросом, несмотря на все его упорные старания и на деньги, заплаченные мистеру Фриту за рекламу и распространение изданий; но Персей надеется, что потомки оценят его сочинения не в пример выше, чем современники. Мне больно думать, что он может обмануться в своих ожиданиях.
Впрочем, сейчас он нашел новый издательский дом — «Грендон и К°, книготорговцы и издатели» с конторой на Стрэнде, — готовый заключить с ним договор на свой страх и риск. Вернее сказать, упомянутая фирма нашла его, ибо к нему обратился лично директор, доктор Эдмонд Грендон, на которого произвели глубокое впечатление эрудиция, вкус и просвещенный энтузиазм Персея. Хотя это издательство еще не встало прочно на ноги, мы надеемся, что с помощью доктора Грендона к моему любимому мужу наконец придет заслуженный литературный успех, до сей поры обходивший его стороной.
Персей высоко ценит доктора Грендона, как друга и советчика, чему я премного рада, поскольку у него мало близких друзей. На самом деле Персей отзывается о названном джентльмене с таким восторгом, что мне не терпится поскорее с ним познакомиться; но он, будучи по природе человеком замкнутым и необщительным, уже несколько раз отклонил приглашение навестить нас в Эвенвуде, и Персею приходится часто уезжать в столицу, порой на целую неделю, чтобы посоветоваться со своим новым другом и наставником.
