Мариша Пессл - Ночное кино
И в паузе между смехом, и шутками, и музыкой нас объяло долгое молчание. Мы сидели рядком на деревянной скамье под мишенью для дротиков и неоновой рекламой пива «Курс Лайт». И в этом молчании я разглядел свой шанс – шанс открыть правду.
Я смотрел на профиль Хоппера, затылком привалившегося к стене, на золотые пряди Нориных волос, прилипшие к покрасневшей щеке, и в голове моей кричали слова.
Вы не представляете, что она от нас скрыла. То была окончательная победа жизни над смертью – никогда не сдаваться болезни, никогда не переставать жить.
Пожалуй, Сандра вовсе не бредила в последние дни своей жизни, что бы ни внушала мне Инес Галло с таким упорством. Быть может, проницая людей и душу человеческую жгучей интуицией, которой даже Галло у нее не отнять, Сандра замыслила вот эту самую минуту. Быть может, она планировала, что с ее смертью мы трое отыщем друг друга. И поэтому выбрала пакгауз. Знала, что я приду в поисках улик – и встречу Хоппера, который явится по обратному адресу с конверта. И зачем еще она оставила Норе пальто?
Минута уплыла. Хоппер скатился со скамьи, зашаркал к бару, поставил новую песню на замолкшем музыкальном автомате, а Нора ушла искать уборную.
А я все сидел.
На этом и закончим. Однажды я расскажу правду им обоим. Но сейчас, сегодня, пусть они сохранят свой миф.
Спустя много часов бар закрылся, а ослепительные огни выключились, рассеяв мираж вечности. Пора было уходить. Я напился вдрызг. Снаружи я обнял их обоих и объявил пустынному городу – Нью-Йорк наконец-то задремывал и лишился дара речи, – что они двое – из лучших людей, какие мне встречались.
– Мы семья! – заорал я на пятиэтажку, и голос мой отчасти поглотила безлюдная улица.
– Мы тя слышим, Арета,[119] – отвечал Хоппер.
– Ну мы правда семья, – сказала Нора. – И это навсегда.
– С вами двоими, – продолжал я, – миру не о чем беспокоиться! Слышите меня?
Нора, хихикая, обхватила меня руками и попыталась отодрать от телефонного столба, с которым я обнимался, точно Джин Келли в «Поющих под дождем»[120].
– Ты наклюкался, – отметила она.
– Ну еще бы я не наклюкался.
– Пора идти домой.
– Вудворд никогда не ходит домой.
Гуськом шагая по тротуару, мы примолкли, понимая, что вот-вот расстанемся, что, возможно, встретимся очень и очень нескоро.
Мы поймали такси. Так поступают в Нью-Йорке, когда ночь на исходе, – набиваются вместе в грязный желтый дилижанс с безликим кучером, и тот развозит всех по тихим улицам в относительной целости и сохранности. Ночь аккуратненько сложат и уберут – когда-нибудь достанут, стряхнут с нее пыль, вспомнят как одну из лучших в жизни. Мы забрались в такси; Нора села в середине, и привядшие розы лежали у нее на коленях. Хоппер вписывался на диване у друга на Дилэнси-стрит.
– Вот прямо здесь, – сказал он таксисту, постучав в стекло.
Такси затормозило, и Хоппер обернулся ко мне, протянул руку.
– Ищи русалок, – сипло сказал он. И опустил голову, чтобы я не заметил слез. – Сражайся за них.
Я кивнул и изо всех сил его обнял. Потом он нежно поцеловал Нору в лоб и вылез из такси. Сразу в подъезд не пошел, постоял на тротуаре, посмотрел, как мы уезжаем, – темный силуэт, облитый оранжевым светом фонарей. Мы с Норой глядели в заднее стекло – не отрывая глаз от этого кино, не моргая, не дыша, потому что в считаные секунды оно обернется лишь воспоминанием.
Хоппер поднял руку – помахал, отсалютовал. И такси свернуло.
– А теперь на Стайвесант, перекресток с Восточной Десятой, – сказал я таксисту. – Около Святого Марка.
Нора уставилась на меня.
– Ты мне говорила, где живешь, – пояснил я.
– Я не говорила. Я нарочно не сказала.
– Да сказала ты, Бернстайн. Забывчивая ты стала к старости.
Она фыркнула и скрестила руки на груди:
– Ты за мной шпионил.
– Не-а.
– Шпионил. Я же вижу.
– Умоляю тебя. Вот мне заняться больше нечем, только обо всяких Бернстайнах переживать.
Она насупилась, но когда такси подкатило к ее дому, с места не двинулась, так и смотрела прямо перед собой.
– Ты меня не забудешь? – прошептала она.
– Это физически невозможно.
– Обещаешь?
– Тебя хорошо бы поставлять с таким ярлыком, знаешь: «Не снимать этот ярлык. Не то полюбите ее – и привет».
– С тобой все будет нормально?
Она вгляделась в меня – это был серьезный вопрос, она тревожилась.
– Конечно. И с тобой тоже.
Она кивнула – кажется, сама себя уговаривала, – потом вдруг улыбнулась, будто вспомнила мою старую шутку, которая дошла до нее только сейчас. Подалась ко мне, поцеловала в щеку. И, словно вот-вот спадет заклятье, вылетела из такси, хлопнув дверцей, и взбежала на крыльцо, таща свою свинцовую сумку и обнимая целую кучу роз.
Отперла дверь, перешагнула порог. Но затем медленно обернулась, и ее волосы позолотила незримая лампа за спиной.
Улыбнулась в последний раз. Дверь затворилась, улица замерла.
– Ну вот и все, – прошептал я скорее себе, чем таксисту.
Откинулся на спинку сиденья, и когда мы отъезжали, меня омыл бледно-желтый свет.
115Случайно повезло. Но вообще-то, вся жизнь такова.
Было это через несколько дней после нашей гулянки с Хоппером и Норой – меня только-только стало отпускать похмелье. Я открыл Септиму клетку, чтоб он слегка поразмял крылья. Рывком отодвинул кожаный диван от стены и обнаружил, что в щели застряли три черно-белые возвратные свечи, подарок Клео.
Я напрочь о них забыл. Видимо, завалились за диван, когда мой кабинет ограбили.
Свечи мы толком и не жгли – других дел было невпроворот. Но почему бы не закончить начатое? Я поставил свечи на блюдо и зажег все три. Спустя несколько часов, когда я сидел на диване со скотчем и «Уолл-стрит джорнал», они догорели – остался лишь ободок белого воска. Потухла первая, затем вторая – будто ждали, пока я обращу внимание: фитили на миг вспыхивали оранжевым, затем гасли. Третий огонек еще подержался, заметался, не желая сдаться, не желая умереть, но затем погас и он.
Тут я заметил, что звонит мобильный.
– Алло? – сказал я, даже не глянув на экран.
Я предвидел звонок бухгалтера, который уведомит меня, что мои сбережения на исходе и пора либо проситься на должность преподавателя, либо подумать о новом расследовании – на сей раз таком, чтоб мне за него заплатили.
– Скотт? Это Синтия.
Меня скрутил страх.
– Сэм здорова?
– Да. Она прекрасно. Ну, то есть нет, неправда. – Она глубоко вздохнула. – Тебе сейчас удобно говорить?
– Что случилось?
Синтия, похоже, была расстроена.
– Прости. Что не перезванивала. Я думала, так будет правильнее. Но она безутешна. Скотт то, Скотт се. Плачет. Это невыносимо. – Синтия и сама готова была разрыдаться. – Тебе удобно побыть с нею в субботу?
– В субботу удобно.
Она хлюпнула носом.
– Может, она на ночь останется.
– Это будет прекрасно.
– Хорошо. Ты как, кстати?
– Теперь я шикарно. Как у тебя?
– Хорошо. – Она тихонько рассмеялась. – Так что, в субботу? Джинни вернулась. Вылечила свой мононуклеоз.
– В субботу.
И мы дали отбой. А я глаз не мог отвести от этих свечей.
Они вели себя весьма невинно – тремя длинными дымными нитями вышивали по воздуху.
116Остро сознавая, что произошло чудо, в субботу я на пороге встретил Сэм с Джинни в поводу.
Зимний день выдался ясный, упругий и ясноглазый, как подросток, – синее небо, ослепительное солнце, двухдневный снежок скрипел под ногами, как глазурь на торте. У меня отказали тормоза: оладьи с лимоном и рикоттой в «Сарабетс»; экскурсия по «ФАО Шварц», где Сэм немало заворожил африканский слон из коллекции «Сафари», в натуральную величину и за тысячу двести долларов («шкура тщательно вырезана опытными мастерами вручную», как гласила этикетка), но слона Джинни на правах няни тотчас запретила. Джинни мы потеряли после мороженого в «Плазе»; на сахарном отходняке она предпочла отказаться от блистательной кульминации дня – катка «Уоллмен-ринк» в Центральном парке – и уговорилась дождаться нас у меня дома.
– Пожалуйста, осторожнее, – сказала Джинни, смерила меня суровым проницательным взглядом и рухнула в такси.
Но дела шли гладко, за исключением одной шероховатости: левая нога Сэм почему-то не влезала в ботинок. Ей, кажется, терло где-то в районе щиколотки, Сэм морщилась, и тогда я сдернул конек и разогнул ботинок пошире, фальшиво напрягаясь, точно претендент на Мистера Вселенную в финале, отчего Сэм немало похихикала, а потом мы вышли на лед, отец и дочь, рука в руке. На катке было не продохнуть от туристов – исконным ньюйоркцам такое легкомыслие не дается, – и когда нас проглотила толпа, мы словно окунулись в море радости. Повсюду – разноцветные куртки, и смех, и шипящие «вушшш», а над головой вздымались Южная Центрального парка и Пятая авеню.
