Все лгут - Гребе Камилла

Я пыталась объяснить, что всего лишь хотела ей помочь. И ему тоже, кстати, потому что, вскрыв эту проблему наедине с Ясмин, я избавила его от необходимости делать это самому.

Мне кажется, он меня услышал.

Однако на этом история не закончилась. Я сделала все, как велела Белла. Позвонила в полицию и сообщила о Пито, а через некоторое время к нему явились с обыском, в ходе которого в его квартире обнаружили наркотики в большом количестве. Его арестовали и вновь осудили по той же статье. Во время следствия Ясмин несколько раз вызывали на допрос.

Я никогда не рассказывала ей, что это я сообщила в полицию, но Ясмин подозревала об этом. Взгляд, которым она смотрела на меня всякий раз, как ее вызывали на допрос, был полон отвращения.

Мне стало казаться, что Ясмин меня ненавидит.

Наступил вечер субботы – прошли почти сутки с тех пор, как собачница видела двух человек на вершине утеса Кунгсклиппан. Наш остров вновь накрыла тьма. А наступал ли вообще день? Я не помню. После того, как уехала полиция, я решила посвятить время Винсенту. Мы занялись выпечкой, не потому даже, что нам нужен был хлеб – морозильная камера и так была им заполнена доверху, – а потому, что Винсент лучше всего умел делать именно это.

Самир вновь отправился на поиски Ясмин.

Разумеется, не было никакого смысла в том, чтобы бродить в одиночку в темноте, разыскивая человека, который пропал почти сутки назад. Но, конечно, если бы дело касалось Винсента, я поступила бы точно так же.

Мы с Винсентом попили чаю со свежевыпеченной французской булкой, и я уложила его спать. Он казался немного спокойнее, снова спрашивал о Ясмин, но был не так сильно расстроен. Винсент сильно переживал о моем самочувствии. Его стремление брать на себя ответственность за мои чувства и чувства других членов семьи просто разрывало мне сердце. Наверное, это была обратная сторона медали – интуитивно понимая нас, он считал своим долгом утешать, наводить порядок и чинить поломанное.

Самир вернулся домой в половине десятого, дрожа от холода. Бледный и подавленный, он снова прошел в кухню и молча сел на стул. Самира непрестанно трясло, несмотря на то, что я сразу укутала его пледом.

Я ощущала такую беспомощность! Я так хотела ему помочь и хотела помочь Ясмин, но не знала, как.

Была ли она жива? И что на самом деле произошло?

Летели часы, и моя способность мыслить ясно постепенно возвращалась. Я сделала попытку проанализировать ситуацию, выдвинуть гипотезу, которую можно было бы доказать или опровергнуть.

Пыталась понять.

Я взглянула на мужа.

– Еще чаю?

Он покачал головой.

– Нет, спасибо.

– Послушай, – начала я. – У тебя есть мысли, что могло случиться?

Он отвернулся от меня и уставился в окно. В темном стекле я видела отражение любимого человека, уставшее лицо которого ничего не выражало.

Я слегка откашлялась.

– Ты считаешь, она могла… Она хотела что-то с собой сделать?

Он ничего не ответил, но я видела, как он сжал кулаки. Руки его лежали на коленях, и Самир снова и снова сжимал их.

– А эти люди на скале, которых заметила собачница, – продолжала я. – Как их вообще кто-то мог видеть? На улице темно, как в пещере, а тропа проходит довольно далеко от обрыва.

– Вчера быть луна.

– Правда?

– По крайней мере, когда я укладывать Винсента, она светить.

Я задумалась. Когда мы пробирались по лесу на Сандхамне, луны не было – стояла первозданная темнота. Но это, конечно, было уже несколько часов спустя.

Я села на стул подле Самира и накрыла ладонью его сжатый кулак.

– Самир, поговори со мной. По-настоящему. Ты ведь знаешь Ясмин гораздо лучше. Ты думаешь, она могла…

Я не сумела закончить фразу.

И это случилось. Самир сломался. Он уронил голову, лбом упершись в стол. От завладевших им рыданий по всему телу пробегала дрожь. Тоненькие ниточки слюны свешивались вниз из приоткрытого рта.

– Да, – выдохнул он. – Да. Я думаю, она покончила с собой.

6

Воскресенье прошло в состоянии невыносимого вакуума, который я начинала воспринимать как норму. Самир разговаривал по телефону – с Мухаммедом, а потом с начальником из Каролинского института. Я звонила Грете, а потом директору школы, чтобы сообщить, что буду отсутствовать еще несколько дней. Еще я позвонила маме.

Когда она узнала, что произошло, то заплакала. Мама никак не могла уложить в голове, что Ясмин, невинное и хрупкое существо, могла покончить с собой или, хуже того, стать жертвой преступления.

Нет, что-то подобное совсем не приходило в голову. Даже я, оказавшись в центре этого урагана, не воспринимала всерьез, что Ясмин, вероятно, мертва. Что она ушла навсегда, на веки вечные. Что она больше никогда не ворвется в дом, со всей дури хлопнув дверью, и не закричит:

– Привет, я дома!

Что мне больше никогда не придется подбирать с пола ее одежду или просить ее сделать музыку потише. Что я больше не увижу, как они с Винсентом угнездились на диване, под пледом, а Ясмин вслух читает какой-нибудь детектив или триллер, или любую другую книжку, которая совсем не предназначена для детей.

Сердце болело. В основном, конечно, за Самира – он ведь уже потерял половину своей семьи из-за ужасного несчастья, но еще и за Винсента. Ясмин стала ему сестрой, которой у него никогда не было, а теперь она исчезла.

Это было несправедливо. Это было неправильно. Это была насмешка над самой жизнью.

Все, кто когда-то теряли близких, знают, что горе несет с собой боль, и не только душевную. Тело ломит, голова горит, дышать становится тяжело, словно грудь стянули веревкой. От горя немеют. Оно окутывает сознание какой-то пеленой, оболочкой, которая амортизирует каждый позыв к действию. Несмотря на все это, я пыталась не дать нашей жизни развалиться на куски. Провожая Винсента в школу, несла какую-то чушь про выпавший снег, тщетно пытаясь вернуть себе мало-мальское ощущение нормальности. Винсент провожал меня долгим печальным взглядом. Он все понимал, мой милый мудрый малыш.

По пути домой я не смогла удержаться, чтобы не пройти мимо утеса Кунгсклиппан. Бело-голубая ограничительная лента, привязанная к чему-то вроде переносных козел, трепыхалась на ветру, но вокруг я не заметила ни полицейских, ни кого-то еще. Далеко внизу проплывал какой-то сухогруз по пути в Стокгольм.

Я уже подумывала перелезть через ленту и подойти к обрыву, надеясь, вероятно, увидеть нечто такое, что помогло бы мне разобраться в произошедшем. Но страх, что меня могут увидеть за лентой, удерживал на месте. Возможно, я боялась посмотреть вниз, на черную воду и острые камни у подножия утеса. Боялась, что увижу там себя, увижу ситуацию, в которой оказались я и моя семья. Потому что если и было для этого подходящее место, то именно пропасть.

Мы с Самиром сидели за кухонным столом. Оба не произносили ни слова, потому что сказать было нечего.

Я посмотрела в окно. Из-за сильного снегопада было не видно деревьев и крыши усадьбы Кунгсудд. Замерзшие коричневые пятна на лужайке – следы ботинок Винсента – теперь были покрыты толстым слоем снега.

Между деревьями возникла тень и раздался скрип тормозов. В следующий миг на нашей подъездной дорожке показался автомобиль, из которого вылез мужчина с портфелем под мышкой. Он немного помедлил, вероятно, разглядывая наш дом, а затем направился ко входу. Несмотря на то, что вместо кепи на нем была толстая шапка с ушами, я сразу его узнала. Это был Гуннар, симпатичный полицейский, который допрашивал Самира.

Раздался звонок, и я отправилась открывать дверь.

– Здравствуйте, – сказал он. – Мы можем поговорить?

Я впустила его, и Гуннар пытливо на меня уставился, смахнув со лба несколько влажных прядей волос. Глаза у него были ярко-голубого цвета, а во взгляде читалось что-то, похожее на сочувствие.