Хизер Гуденкауф - То, что скрыто
Через несколько минут я слышу стук.
– Уходите, – злобно говорю я.
– Эллисон! – Это Олин. – Что с тобой?
– Ничего… Я хочу побыть одна, – отвечаю я чуть мягче.
– Можно мне войти? – спрашивает Олин.
Мне хочется ответить «Нет!», вылезти в окно и убежать, но я не могу пойти домой, не имею права покидать «Дом Гертруды».
– Эллисон, открой, пожалуйста, дверь!
Я приоткрываю дверь и вижу зеленые глаза Олин.
– Ничего со мной не случилось, – повторяю я, но вода из ведра разлилась лужей у ног и вытекает в коридор.
Олин молчит, только смотрит на меня снизу вверх своими все понимающими глазами. Наконец я впускаю ее. Олин замечает перевернутое ведро, куклу, лужу воды – и вздыхает.
– Мне очень жаль, Эллисон. Дай им время привыкнуть. Не скандаль, спокойно делай свое дело, и скоро к тебе начнут относиться, как ко всем остальным. – Наверное, она замечает мое перевернутое лицо, потому что спрашивает: – Хочешь, я подниму этот вопрос на вечернем собрании?
– Нет, – решительно отвечаю я. Я понимаю: из открытого противостояния с соседками ничего хорошего не выйдет.
– Схожу за тряпкой. – Олин хлопает меня по плечу и оставляет наедине с моими мыслями.
На ближайшее время планов у меня немного. Ближайшие полгода надо перетерпеть. Дважды в месяц отмечаться у инспектора комиссии по УДО, работать и заниматься своими делами. И все же становится ясно: мои соседки не намерены облегчать мне жизнь. Они ненавидят меня за то, что я совершила. Считают себя лучше меня. Думают, что у них-то имеются веские поводы, вынудившие их сделать то, что они сделали. Они нарушили закон потому, что их заставили дружки, или потому, что у них было трудное детство. А что же я? У меня были прекрасные родители, прекрасное детство, прекрасная жизнь. Мне нет оправдания.
Олин возвращается и вручает мне стопку тряпок.
– Тебе помочь?
Я качаю головой:
– Нет, спасибо. Сама справлюсь.
И все же Олин заходит в комнату, забирает ведро и куклу, выходит и тихо прикрывает за собой дверь. Я вытираю воду с пола и плюхаюсь на нижнюю койку. Стараюсь закрыть глаза, но всякий раз, как смыкаются веки, я вижу одно: пустые, мертвые глаза куклы.
Когда я вспоминаю ту ночь, то помню, что девочка не плакала – как показывают в кино или по телевизору. Сначала мать стискивает зубы и стонет, тужится, стараясь вытолкнуть ребенка. А потом ребенок появляется на свет и громко плачет, словно злится, что его достали из теплого, полутемного аквариума, извлекли в яркий, холодный мир. Такого плача я ни разу не услышала.
Я видела ужас в глазах Бринн, когда она протягивала мне малышку. Я покачала головой. Мне не хотелось к ней прикасаться. Дрожащими руками Бринн перерезала пуповину и осторожно уложила девочку на груду тряпок в углу спальни.
– Эллисон, тебе нужно к врачу, – сказала она. Голос у нее сел от волнения; она отбросила с моего лба потные волосы. Я ужасно замерзла; дрожь била меня так, что стучали зубы. Бринн покосилась на тихую, молчаливую девочку в углу и сказала: – Надо кого-то вызвать…
– Нет, нет! – повторяла я, стараясь прикрыть ноги. Внезапно я устыдилась своей наготы. Я старалась сдерживаться, говорить не стуча зубами. Я понимала: если я сдамся, Бринн просто рассыплется на куски. – Нет! Мы никому ничего не скажем. Никто не должен знать… – Догадываюсь, я говорила холодно, даже жестоко. Но, повторяю, до того дня вся моя жизнь была расписана по пунктам: произнести прощальную речь при выпуске, получить стипендию от федерации волейбола, поступить в колледж, потом на юрфак… Кристофер был ошибкой; еще большей ошибкой стала беременность. Мне нужно было одно: чтобы Бринн сохраняла ясную голову, чтобы она со мной согласилась.
– Ах, Элли! – воскликнула Бринн. Подбородок у нее дрожал, по лицу бежали слезы. Ей с трудом удавалось держаться. – Я вернусь через несколько минут, – сказала она, заботливо укрывая меня одеялом. – Только выброшу простыни.
Мне хотелось спать – ох, как ужасно хотелось спать! Хотелось закрыть глаза и исчезнуть.
Руками я с трудом оттолкнулась от влажной постели, медленно спустила ноги на пол и едва удержалась от крика – такая жгучая боль пронзила меня между ног. Я дождалась, пока боль немного утихнет, встала, схватившись за край прикроватной тумбочки, чтобы не упасть. Посмотрела в дальний угол комнаты, куда Бринн положила девочку. Я сказала себе: я смогу. Я должна!
Выпрямившись, я опустила голову и увидела у себя на бедрах пятна цвета ржавчины. Бринн пыталась как могла вытереть меня, но кровь продолжала идти, и я застонала. Сколько крови! В углу я увидела груду полотенец, в которые Бринн завернула девочку. Она казалась такой далекой. Надо одеться и прибрать за собой. Скоро стемнеет, и потом, родители могут вернуться раньше. Надо срочно что-то решать… Дождь барабанил по крыше; мне показалось, будто я слышу шаги Бринн внизу. Потом за ней захлопнулась сетчатая дверь. Я знала, что делать и как поступить с девочкой. И тогда получится, что ее здесь и не было, что она не существовала. Потом я вернусь в комнату, приберу и на следующие несколько дней притворюсь, будто у меня грипп. И тогда все снова вернется в обычное русло. Иначе и быть не может!
Но тот ужас все не кончался и не кончался. Он прирос ко мне, к Бринн, даже к родителям, как какая-то злокачественная опухоль. Мы никогда от него не освободимся! Я начинаю плакать. Всю жизнь я всегда поступала правильно. И вот – достаточно одной ошибки, и моя жизнь кончена. Одна ошибка! Так нечестно!
Клэр
Входя в старинный особняк в викторианском стиле, который они с Джонатаном купили и отремонтировали двенадцать лет назад, Клэр напоминает себе: в ближайшие дни надо позвонить Чарм, узнать, как у нее дела. За много лет она привыкла к Чарм, даже полюбила эту полненькую девочку с тихим голосом, которая обожает книги по самообразованию. Сначала она купила «Последствия развода», и Клэр узнала, что Чарм с десяти лет живет у Гаса, своего отчима, после того, как ее родная мать развелась с ним и уехала. Потом Чарм купила книгу «Братья и сестры: родство на всю жизнь» и рассказала, что много лет не видела старшего брата, но ей хочется подготовиться на тот случай, если он вернется. Когда Чарм решила поступать в колледж, она принесла целый список учебников. Клэр узнала, что Чарм больше всего на свете хочет стать медсестрой и что у ее отчима рак легких. В «Закладке» Чарм покупала книги для подруг; своему первому приятелю она подарила книгу о бейсболе.
Однажды она даже купила книгу Майи Энджелу «Мать: колыбель, которая меня качает» для своей матери, с которой она пыталась наладить отношения.
– Она ничего не поняла, – признавалась Чарм потом в разговоре с Клэр. – Решила, что я над ней издеваюсь, потому что подарила ей книгу стихов, и упрекаю ее в том, что она плохая мать. Я ничего не могу ей объяснить!
Девочка призналась в этом с такой грустью в голосе, что Клэр невольно похвалила себя за то, что не устает повторять Джошуа, как она его любит. И хотя она тоже не всегда идеальная мать – так, недавно по ошибке обругала Джошуа за то, что тот якобы скормил Трумэну все конфеты, подаренные на Хеллоуин, – она уверена, что Джошуа никогда в жизни не усомнится в том, что она его любит.
Джошуа она находит в гостиной. Мальчик через всю комнату бросает Трумэну теннисный мяч, а тот лениво виляет хвостом и не двигается с места.
– Возьми его, Трумэн! – кричит Джошуа. – Возьми мяч! – Трумэн встает и, ковыляя на кривых ножках, выходит из комнаты. – Трумэн! – разочарованно звенит Джошуа.
– Он вернется, – говорит Клэр, поднимая с пола мяч и отдавая его сыну. – Не волнуйся.
– Недавно по телику показывали бульдога по кличке Тайсон. Он умеет ездить на скейтборде! – сообщает Джошуа, теребя замахрившийся край шортов. – А Трумэн даже за мячиком не бегает!
– Зато он умеет много другого, – говорит Клэр, напряженно соображая, какие у их пса имеются достоинства.
– Что, например? – недоверчиво спрашивает Джошуа.
– Может съесть целый батон хлеба за три секунды, – говорит Клэр. Похоже, такой рекорд не производит на Джошуа особого впечатления. Клэр вздыхает и садится на пол рядом с сынишкой. – Ты ведь знаешь, что Трумэн – герой? – спрашивает она. Джошуа смотрит на нее скептически. – Когда ты у нас появился, ты был очень маленький.
– Помню, – глубокомысленно отвечает Джошуа. – Шесть фунтов.
– Однажды ночью – ты прожил у нас уже неделю – ты спал у себя в кроватке. Мы с папой так устали, что заснули на диване, хотя было всего половина восьмого вечера.
Джошуа смеется:
– Вы уснули в полвосьмого?!
– Да, – кивает Клэр и берет сына за руку, дивясь тому, как быстро он утрачивает младенческую пухлость. Пальцы у него длинные, суженные к кончикам; на долю секунды она задумывается, в кого они у него такие. В биологического отца или в биологическую мать? – Когда ты был совсем маленький, ты плохо спал; всякий раз, как ты засыпал, мы тоже засыпали. Ну вот, мы мирно спали на диване и вдруг услышали, как лает Трумэн. Папа пытался выпустить его на улицу, в туалет, но Трумэн не выходил. Папа стал гоняться за ним по всему дому, но он все бегал кругами и лаял, лаял! Наблюдать за ними было довольно смешно. – Мать и сын улыбаются, живо представив, как сонный Джонатан гоняется за Трумэном. – Наконец Трумэн взбежал на второй этаж и остановился. Он лаял до тех пор, пока мы не поднялись за ним. Когда мы поднялись на площадку, он побежал в твою комнату. Мы все шептали: «Ш-ш-ш, Трумэн, разбудишь Джошуа!» А он продолжал лаять. И вдруг мы с папой поняли: что-то случилось. Что-то очень плохое. Ведь от такого шума ты давно должен был проснуться.
