Джон Катценбах - Фатальная ошибка
— Проголодался? — спросила она. — Хочешь собачьего корма?
Потеряшка тявкнул. Глупый вопрос, конечно, но собаки всегда рады ему. Пройдя на кухню, Хоуп подняла с пола собачью миску, думая о том, что бы приготовить им с Салли на обед. Что-нибудь неординарное, решила она. Может быть, лосось под сливочным соусом с укропом? Она была редкостным кулинаром и гордилась своим талантом. Потеряшка сидел рядом в ожидании, подметая пол хвостом.
— Мы с тобой оба в ожидании, — сказала она псу. — Ты-то твердо знаешь, что у тебя впереди обед, а вот я могу только гадать о том, что меня ждет.
Скотт Фримен оглядел комнату и почувствовал, что наступил один из тех моментов, когда человека внезапно охватывает одиночество.
Опустившись в старое кресло в стиле эпохи королевы Анны,[12] он выглянул из окна в вечерний сумрак, который подкрадывался к нему из-за деревьев, ронявших последнюю октябрьскую листву. Скотту предстояло проверить ряд студенческих работ, подготовиться к лекции и прочитать рукопись коллеги, прибывшую днем с почтой из университетского издательства, где он числился одним из постоянных рецензентов; надо было также дать совет нескольким студентам-историкам относительно выбора тем их дипломных работ.
Вдобавок ко всему Фримен зашивался с собственной статьей о причудливых нравах, царивших во время Войны за независимость, когда крайняя жестокость сменялась вдруг прямо-таки средневековой галантностью. Хорошим примером служил поступок Джорджа Вашингтона, который в разгар битвы под Принстоном позаботился о том, чтобы вернуть английскому генералу его потерявшуюся собаку.
— Загрузился под самую завязку, — информировал он вслух самого себя.
Но в данный момент все эти заботы были отодвинуты на задний план.
«Точнее, их можно было отодвинуть», — подумал он.
Все зависело от того, что он предпримет.
Оторвав взгляд от сгущавшейся за окном темноты, Скотт опять обратился к найденному у дочери письму. Перечитывая в сотый раз каждую строчку, он испытывал то же чувство обреченности, что и при первом чтении. Затем он мысленно взвесил каждое слово, сказанное Эшли по телефону, каждую ее интонацию.
Скотт откинулся в кресле и закрыл глаза, пытаясь представить себя на месте Эшли. «Ты достаточно хорошо знаешь свою дочь, — сказал он себе. — Что может с ней происходить?»
Этот вопрос эхом отдавался в голове, интеллект призывал на помощь воображение.
Первым делом, решил он, надо непременно выяснить, кто написал письмо. Тогда можно будет потихоньку разведать, что это за парень, не досаждая дочери расспросами. Надо проделать это деликатно, по возможности не прибегая к помощи других, по крайней мере тех, кто мог бы сообщить Эшли, что он проявляет повышенный интерес к ее личной жизни. После того как он убедится, что это письмо всего лишь неудачное поползновение назойливого ухажера, — а Скотт надеялся, что так оно и есть, — он сможет со спокойным сердцем предоставить дочери самой решить эту проблему. И Салли с ее партнершей не стоит привлекать к этому делу. Он всегда предпочитал действовать самостоятельно.
Вопрос был в том, с чего начать.
Он ведь историк, напомнил он себе, и обладает тем преимуществом, что может взять за образец деяния великих людей прошлого. Скотт знал, что в его характере есть глубоко укоренившаяся романтическая черта, которая заставляет его держаться до конца даже в безнадежном положении, а в критические моменты совершать отчаянные поступки. Ему нравились книги и кинофильмы, проникнутые таким же духом, в них чувствовалась по-детски наивная вера в добро, побеждающее крайнюю жестокость реальных исторических событий. «Историки прагматичны, — думал он, — трезвомыслящи и расчетливы. Это романисты и киношники запоминают прежде всего такие моменты, как генеральское „Черта с два!“ в Бастони.[13] Историк же обращает внимание на кусачий мороз, замерзшие лужи крови и холодное отчаяние, парализующее разум и волю».
Ему казалось, что Эшли в значительной мере переняла у него эту романтическую бесшабашность и любовь к колоритным историям; она проводила много часов за чтением «Домика в прерии»[14] и романов Джейн Остин. Скотт задавался вопросом: не этим ли объясняется отчасти и доверчивость дочери?
Он почувствовал на языке острый привкус, как будто проглотил что-то горькое. Не хотелось думать, что он научил ее быть доверчивой, уверенной в себе и независимой, а теперь из-за этого она попала в беду.
Скотт тряхнул головой и произнес вслух:
— Не надо спешить с выводами. Ты ничего не знаешь наверняка. Фактически ты не знаешь совсем ничего.
«Начни с простого, — сказал он себе. — Узнай имя».
Но как это сделать тайком от дочери? Надо влезть в ее жизнь осторожно, чтобы его не засекли.
Чувствуя себя немножко преступником, Скотт поднялся по лестнице своего маленького деревянного дома в бывшую спальню Эшли. Он решил провести более тщательный осмотр, поискать какой-нибудь след, который прояснил бы информацию, полученную из письма. Он почувствовал укол совести и спросил себя, почему он должен пробираться в комнату дочери, как вор, чтобы лучше понять ее.
Подняв голову от тарелки, Салли Фримен-Ричардс небрежно обронила:
— Знаешь, сегодня у меня состоялся необычный телефонный разговор со Скоттом.
Хоуп издала неопределенный звук и потянулась за куском хлеба. Она привыкла к тому, что Салли, затрагивая некоторые темы, сначала ходит вокруг да около. Иногда ей казалось, что после всех этих лет Салли все еще остается для нее загадкой. В суде она могла быть сильной и агрессивной, а дома, в спокойной обстановке, порой становилась чуть ли не застенчивой. «В жизни слишком много противоречий, — подумала Хоуп. — А противоречия создают напряженность».
— Он, похоже, всерьез тревожится.
— В связи с чем?
— С Эшли.
Хоуп отложила нож в сторону:
— С Эшли? Почему?
Салли на секунду замялась.
— Он рылся в ее вещах и обнаружил письмо, которое ему не понравилось.
— С какой стати он роется в ее вещах?
— Это было первое, что я его спросила, — усмехнулась Салли. — У тех людей, кто соображает, голова работает в одном и том же направлении.
— И что он ответил?
— Да толком ничего. Перевел разговор на письмо.
Хоуп слегка передернула плечами:
— Ну ладно. Так что с письмом?
Салли размышляла целую минуту, прежде чем ответить:
— Ты когда-нибудь получала — в юности, я имею в виду — письменные признания в любви: клятвы в преданности до гроба, уверения, что он испытывает необыкновенную страсть, не может думать ни о чем другом, не мыслит жизни без тебя и так далее?
— Нет, не получала. Но на то были, я полагаю, особые причины. Так, значит, Скотт нашел подобное письмо?
— Да. Крик души.
— Ну и что в этом особенного? Почему это его так взволновало?
— Я думаю, ему не понравился тон письма.
Хоуп нетерпеливо вздохнула:
— А чем именно?
Салли по своей адвокатской привычке обдумала то, что собиралась сказать:
— Он показался ему… собственническим, что ли. И немного неуравновешенным. Ну, знаешь, «либо ты достанешься мне, либо никому» — вроде того. Я думаю, Скотт делает из мухи слона.
Хоуп кивнула и ответила, тоже тщательно подбирая слова:
— Наверное, ты права. Однако, — добавила она медленно, — было бы непростительной ошибкой недооценить подобное письмо.
— Так ты полагаешь, что Скотт беспокоится не зря?
— Этого я не знаю. Я хочу сказать, что игнорировать какой-либо факт не лучший подход к делу.
— Ты говоришь, как школьный консультант, — улыбнулась Салли.
— Я и есть школьный консультант. Что ж удивительного, если я так говорю?
— Я не имею в виду, что ты говоришь что-то не то.
— Да, я понимаю, — кивнула Хоуп, хотя не была уверена, что это вполне соответствует действительности. Однако в эти дебри она предпочла не углубляться.
— Похоже, всякий раз, как в нашем разговоре всплывает имя Скотта, мы начинаем спорить, — заметила Салли. — Несмотря на то, что прошло столько лет.
— Ну хорошо, оставим Скотта в покое. Ведь, в конце концов, он теперь почти не имеет отношения к нашей жизни, не так ли? Зато он имеет отношение к жизни Эшли. Так давай в этом контексте о нем и говорить. И к тому же, если мы со Скоттом в натянутых отношениях, это не значит, что я автоматически зачисляю его в чокнутые.
— О’кей, это разумно. Но письмо…
— У тебя не было впечатления, что Эшли в последнее время замкнулась, отдалилась или вообще ведет себя как-то странно?
— Ты и сама прекрасно знаешь ответ. Не было ничего такого. Может быть, ты сама что-нибудь заметила?
