Джон Катценбах - Фатальная ошибка
Хоуп улыбнулась. Это было очень соблазнительное предложение. Лгать, лгать и лгать, и, может быть, это действительно сработает и все будет хорошо. Но может быть, и нет. Надо действовать наверняка.
Ей очень хотелось попрощаться, произнести слова, которые любовники шепчут друг другу в темноте, поговорить о Кэтрин, об Эшли и обо всем, что случилось этой ночью, но она не стала ничего говорить. Она нажала кнопку и прервала связь.
Сидя в автомобиле, все еще припаркованном напротив дома О’Коннела, Салли выпустила на волю бушевавшие в ней чувства и разрыдалась. Ей казалось, что она уменьшается в размерах, стала совсем маленькой и слабой, лишь тенью той Салли, какой была утром. Она считала, что достигнутый ими успех не оправдывал той цены, которую им пришлось заплатить. Она топала ногами, колотила по рулю, а затем со стоном повалилась на сиденье, словно ее ударили в живот. Катаясь по нему с закрытыми глазами, она не подозревала, что в этот самый момент всего в нескольких футах от нее прошагал к своему подъезду, ругаясь на чем свет стоит, Майкл О’Коннел, охваченный слепой яростью и черной злобой и также не замечавший ничего вокруг.
Эпилог
«Так вы хотите выслушать историю?»
— Я вижу, — проговорила она с некоторой осторожностью, — что вам удалось встретиться со следователем, который вел это дело?
— Да, — ответил я. — И разговор был очень познавательный.
— Но вы вернулись, потому что у вас остались вопросы, так?
— Да. Я все-таки считаю, что мне надо поговорить еще с кем-нибудь из участников событий.
Она кивнула и помолчала. По-видимому, вспоминала все детали этой истории и оценивала их значимость.
— И вы по-прежнему хотите поговорить со Скоттом или Салли?
— Да.
Она покачала головой:
— Не думаю, что они согласятся. Но, независимо от этого, что вы рассчитываете узнать у них?
— Я хочу знать, как они провернули это дело.
На этот раз она рассмеялась, но безрадостно:
— «Провернули»? Вот уж самое неподходящее слово, чтобы описать, через что они прошли и как это повлияло на их дальнейшую жизнь.
— Ну, вы же понимаете, что я имею в виду. Как они оценивают все произошедшее.
— И вы полагаете, что они скажут вам правду? Представьте себе, что вы стучитесь к ним в дверь и говорите: «Мне надо задать вам несколько вопросов о человеке, которого вы убили». Они же посмотрят на вас как на сумасшедшего и захлопнут дверь у вас перед носом. И даже если они пригласят вас в дом и вы спросите: «И как же вам живется с тех пор, как вам удалось избежать наказания за убийство?» — что, по-вашему, может побудить их выложить вам всю правду как на духу? Это было бы смешно, вы же понимаете.
— Но вы-то знаете ответы на все эти вопросы?
— Конечно, — ответила она.
Дело происходило ранним летним вечером, в тот переходный час от дня к сумеркам, когда мир кажется увядающим. Она открыла окна, впустив в дом нестройные звуки, к которым я уже привык во время предыдущих визитов: детские голоса, шум проезжающих время от времени автомобилей. Заключительные аккорды еще одного благополучного дня в пригороде. Я подошел к окну и вдохнул свежий воздух:
— Вы, наверное, не чувствуете здесь себя как дома?
— Конечно нет. Это печальное, неживое место, слишком нормальная атмосфера.
— Вы переехали сюда сразу после всех этих событий?
— Да, — кивнула она. — Вы угадали.
— А почему?
— Мне стало неуютно в одиночестве, в котором я прожила столько лет. Слишком много призраков, слишком много воспоминаний. Я боялась, что свихнусь. — Она улыбнулась. — А что сказал вам полицейский?
— Он подтвердил то, на что рассчитывала Салли. Точнее, он не сказал об этом так прямо, но это следовало из его слов. Когда полиция нагрянула к Майклу О’Коннелу домой, она нашла орудие убийства; тест на ДНК, проведенный с материалом, оставшимся под ногтями у отца, тоже указывал на него. Сначала он признал, что был у отца в доме и дрался с ним, но убийство отрицал. Но человек, который давит ногами лекарства, необходимые старику с больным сердцем, не вызывает доверия, и они не поверили ни одному его слову. Они арестовали его даже без полного признания, а уж когда они обнаружили отданный им в починку компьютер с угрожающим письмом отцу, у них на руках были и мотив, и средства, и возможность. Святая троица следственной работы. Так, кажется, выразилась Салли, составляя план операции?
— Да, именно так. Я так и думала, что он сообщит вам все это. А больше он ничего не рассказал?
— О’Коннел говорил, что виновники — Эшли, Скотт, Салли и Хоуп, однако…
— Однако подобный заговор был слишком неправдоподобен, не так ли? Выкрасть пистолет, передать его другому, потом третьему, потом вернуть на прежнее место, устроить пожар… Все это выглядело совершенно бессмысленно, правда?
— Да. И особенно участие Хоуп. Как сказал следователь, по версии О’Коннела выходило, что женщина, собравшаяся покончить с собой, по дороге заехала в городишко, где никогда не бывала, убила там человека, которого никогда не видела, вернулась в Бостон, чтобы положить пистолет на место, снова отправилась в Мэн и утопилась, оставив записку, но ни словом не обмолвившись в ней обо всех этих происшествиях. Салли во время убийства покупала дамское белье в Бостоне, Скотт тоже никак не мог успеть после убийства заехать в Бостон, чтобы вернуть пистолет, и оказаться в Западном Массачусетсе в то время, когда он закусывал там пиццей. Все это было просто невозможно.
Пока я говорил все это, в глазах ее скапливались слезы; она сидела выпрямившись и подняв голову, и казалось, что каждое слово все плотнее затягивает какую-то гайку с винтом на ее воспоминаниях.
— И в результате? — спросила она сдавленным голосом.
— И в результате произошло то, что предсказывала Салли. Майкл О’Коннел был обвинен в тяжком убийстве второй степени. Он, по-видимому, хотел отрицать свою вину также и на суде и держался этого курса до последнего, но, когда полицейские сказали ему, что из этого пистолета был убит не только его отец, но и частный детектив Мэтью Мерфи, и намекнули, что они могут привлечь его к ответственности и за это убийство, он предпочел признаться в том, что сулило меньшее наказание. С их стороны это было блефом. Пули, которыми был убит Мерфи, подверглись слишком сильной деформации для точной судебной экспертизы — следователь признался мне в этом. Но угроза возымела действие. Двадцать лет лучше, чем пожизненное заключение, к тому же через восемнадцать лет возможно условно-досрочное освобождение.
— Да-да, — отозвалась она. — Это нам известно.
— Так что они своего добились.
— Вы так думаете?
— Они легко отделались, вышли сухими из воды.
— Разве?
— Ну, исходя из всего, что вы мне рассказали, это так. А разве нет?
Она поднялась, прошлась по комнате, подошла к буфету и плеснула себе виски.
— Полагаю, в этот час уже можно, — сказала она. В уголках ее глаз дрожали слезы.
Я молча наблюдал за ней.
— Вы говорите, легко отделались? Вы действительно так думаете?
— Ну, их ведь не собираются преследовать в судебном порядке.
— Но разве внутри нас не существует другого суда, где виновность и невиновность вечно взвешиваются на весах? Разве могут люди — в особенности такие, как Скотт и Салли, — легко отделаться от чего-либо?
Я не ответил. Она была права.
— Вы думаете, Салли не рыдает по ночам в холодной постели, где некогда она лежала вместе с Хоуп? А Скотт? Разве не преследуют его поминутно события той ночи? Разве он не чувствует в каждом ветерке запах бензина и горелого мяса? Как он смотрит в глаза молодых людей в аудитории и что при этом творится у него внутри? — Помолчав, она спросила: — Мне продолжать?
Я покачал головой.
— Они до конца жизни будут расплачиваться за то, что сделали, — прибавила она.
— Мне надо поговорить с ними, — гнул я свое.
