Осколки - Пиккирилли Том

— Имя? — коротко обратился Смитфилд.

— Натаниэль Фоллоуз, — повторил я.

— Адрес. Профессия.

Я все назвал ему.

— У вас с ней свидание сегодня было или что?

— Что-то в этом роде.

— Либо было, либо не было, Фоллоуз.

— «Свидание» — это не самое точное слово.

Подбородок Смитфилда опустился на грудь, и он поджал губы. Он теперь выглядел так, словно ему доставило бы огромное удовольствие пнуть меня по яйцам.

— Ты собираешься учить меня риторике?

Меня изрядно удивило, что этот тип знаком со словом «риторика».

— Мы встретились вчера вечером. Она пригласила меня на свой день рождения, и мы вдвоем провели бо́льшую часть ночи вместе. Да, полагаю, это можно назвать «свиданием».

— Расскажи мне все, что произошло.

Я рассказал ему почти все, опустив интимные подробности и не упомянув о пакетике с кокаином, которым она разжилась в толчее. Когда я дошел до того места, где она одними губами произнесла «прощай», Смитфилд уточнил:

— Больше никто не слышал, как она это сказала?

— Говорю же, она не произнесла это вслух. Одними губами…

— Ты был достаточно близко, мог и толкнуть ее.

— Нет, не был. Мне пришлось перелезть через толстого Эрни, чтобы приблизиться к ней, и в итоге я опоздал.

— Несколько свидетелей утверждают, что это ты открыл окно.

— Она попросила меня об этом.

— А подтолкнуть себя тоже попросила?

Я глубоко вздохнул:

— Очень глупый вопрос, лейтенант.

Он весь так и рванулся вперед, ко мне:

— Итак, ты признаешь, что занимался с ней сексом. Может быть, не по обоюдному согласию. Может, ты изнасиловал ее, а потом выбросил из окна, потому что испугался всех возможных последствий.

— Нет, это не так, — отрезал я.

Он пожал плечами и сказал: «Может быть», — да с таким весом, будто мне следовало потратить пару минут на обдумывание этого простого ответа.

— Мы закончили? — уточнил я.

— Думаю, да, Фоллоуз. На сегодня — все. Но мы еще встретимся позже.

Я знал, что так и будет; кто-нибудь обязательно проведет перекрестную проверку и свяжет меня с фигурой моего отца.

При порывах ветра ветви хлестали по окнам, царапая стекло, как будто Сьюзен снова пыталась добраться до моей спины. Я протиснулся сквозь оставшихся гостей — они отошли в сторону и тихо переговаривались между собой, ожидая, пока полиция закончит снимать показания. Когда врачи погрузили тело Сьюзен на каталку и повезли прочь, кто-то нервно заржал. Так бывает — я бы тоже, может быть, смеялся или плакал, но моя душа, прошедшая через вивисекцию совсем как те собаки, над которыми издевался Д. Б., не могла воспринять и адекватно выразить ни одну доступную эмоцию. Слушая, как океан бьется о берег в сотне ярдов от меня, я подумал, насколько права была Сьюзен, говоря, что смерть повсюду. Она на личном примере доказала это утверждение.

Лейтенант Смитфилд подошел ко мне и покачал головой.

— Еще даже не Хэллоуин, — изрек он. — Вот дьявол… ноябрь, чую, будет непростой.

Отмолчавшись, я развернулся и пошел прочь. Я оставил их всех позади — и Джордан, и лейтенанта, и всех остальных. Как только я оказался дома, первым же делом разделся и лег на кровать, но заснуть так и не смог, еще долго ворочаясь в темноте и тоскуя по всем тем ощущениям, что дарило мне тело Сьюзен. Когда наступил рассвет, я возблагодарил за свет взошедшее солнце. Я выгулял собак и пробежал трусцой милю до кладбища.

Сидя на могиле своего отца, я сметал ногой сухие коричневые лепестки, которые налетели с соседних участков, и смотрел на свое собственное имя на надгробной плите, смутно ощущая себя воскресшим призраком. Мне было интересно, где будет похоронена Сьюзен и связывался ли кто-нибудь уже с ее родителями.

Других посетителей видно не было. Про́клятая душа моего отца резвилась вместе с моей яростью и собаками брата на просторной лужайке. Я слышал, как мертвые дети поют католические школьные гимны. Я не мог не сравнить затянувшуюся раковую агонию моего отца с муками расчлененных жертв Д. Б. и быстрой гибелью Сьюзен. Мысленно я увидел шрамы, покрывающие ее плоть, которые я по-настоящему почувствовал только тогда, когда наши вспотевшие тела пребывали в контакте, и подумал о разбитом стекле, хирургическом вмешательстве и острых ножах.

Мой отец знал, что делал мой брат, и, возможно, даже помогал ему; полиция так и не доказала этого в суде, но они были чертовски близки к этому. Он видел, как Д. Б. хоронил детей на заднем дворе, и я был уверен в этом так же, как и все остальные. Я всегда буду в этом уверен.

Сьюзен тоже была уверена, что я снесу ее гнев за компанию с собственным. Стоило отдать ей должное за хорошее понимание сути Натаниэля Фоллоуза. Там, на мысу в Монтоке, она чутко выслушала, как я изливаю душу обо всем, от маминых вафель до неразделенной любви, и поняла мою уязвимость, мое стремление к тайне. Она не знала о моей нужде в искуплении, но сама открыла правду о моем бессилии.

Разыграв меня, точно по нотам, за считаные часы, поплакав мне в плечо и выказав влечение ко мне, первому встречному, отдавшись с такой слепящей яростью, она доказала, что мне присущ поистине дьявольский напор. Полагалась ли она на мое неуместное чувство вины, чтобы подтолкнуть к расследованию дела ее жизни? Знала ли она мое имя? Смотрела ли тот документальный фильм — и заметила ли, что у ребенка-актера, игравшего меня, не так много «гусиных лапок» вокруг глаз? Поняла ли, что на перекопанном заднем дворе не хватает самого главного — тел?

Она понимала, что я ухвачусь за ее трагедию — и попробую все распутать.

Сьюзен втянула меня в свою смерть, и я клюнул, будто рыба на наживку.

— Господи, — сорвался с моих губ сиплый шепоток.

Я развернулся и схватился за надгробие, колотя по нему кулаками; камень был таким же холодным, как скалы, где мы с ней встретились. Как она могла так поступить со мной?

Я корил точность своей памяти, зная, что не забуду ни малейшей детали проклятой вечеринки, ни нашей случки, ни толчков и укусов, ни того, как она умерла. Кадры хроники не выцветут, заостренные грани моих переживаний никогда не обтешет время. Мне было дано четырнадцать лет, чтобы пережить безумие брата, и десять — чтобы принять смерть отца; и все равно они не шли у меня из головы. Каким-то образом Сьюзен поняла, что я ее не отпущу с миром; окажу ей последнюю услугу — и не смогу успокоиться, пока все точки над «i» в ее истории не будут расставлены, чего бы это ни стоило.

Я прислонился спиной к надгробию моего отца, чувствуя, как его безумие сливается с моим, и послал Сьюзен ко всем чертям.

Глава 4

На следующий день я заехал к своему другу Харрисону, и мы вдвоем отправились на пробежку в парк. В попытке компенсировать пропуск вчерашней встречи за завтраком я позвонил ему в семь утра. Харрисон всегда просыпался к семи, чтобы успеть несколько часов уделить письму, прежде чем в полдень начнется его смена в качестве охранника.

Харрисон сразу почувствовал, что что-то не так. Давить на меня не стал; он вообще был единственным, кто никогда не давил. Я рассказал ему всю подноготную о расставании с Линдой, но мы были друзьями достаточно долго, чтобы он понял — у меня за душой кое-что еще имелось. Он уставился в землю, и с того места, где тропа сужалась так, что мы уже не могли бежать бок о бок, повел меня через лес.

Я молчал так долго, как только мог, уверенный в его понимании.

Короткие рассказы были сильной стороной Харрисона. Он снискал немного дурной славы, когда в «Мердерзоун» был опубликован его роман «Тянусь к твоей селезенке». Эта история вызвала настолько живой отклик у читателей, что редакцию прямо-таки завалили невиданным доселе количеством писем.

В течение последних пяти лет Харрисон занимался редактированием рукописи в добрую тысячу страниц, повествующей о жизни Эдгара Аллана По. Бо́льшую часть этого труда я прочел еще в колледже — по крайней мере, в ее первой версии; позже Харрисон переписывал большие куски раз за разом — в поисках совершенства, коего так и не обретал. Роман мне не нравился, ведь Харрисон беспардонно заимствовал обрывки тех сведений, что выпытал о моем брате: в его версии По жрал собачье мясо и издевался над детьми. Харрисоновский По искалечил беднягу Ворона и бессердечно убил нежную Линор.