Кирилл Партыка - Час, когда придет Зуев
Отец Алеши, руководитель краевого масштаба, домой возвращался поздно, мать, игравшая в местном драмтеатре красавиц и революционерок, и вовсе задерживалась до полуночи, поэтому ничто не помешало новым друзьям перебраться в комнаты и расположиться в мягких кожаных креслах, похожих на ленивых гиппопотамов, уснувших у подножия фантастической, раскинувшейся на все четыре стены библиотеки. Серега полез было рыться в книгах, но самые интересные стояли наверху, и чертов ром едва не спихнул его с шаткой стремянки.
Потом они пили мартини, утопая в баюкающей роскоши кресел, курили американские сигареты, найденные в столе Лешкиного отца, и слушали диковинное по тем временам «стерео».
Сергей, выросший в семье военного, мотавшегося через всю страну от одного места службы к другому, не проявлял зависти к окружающей роскоши, не робел, но то и дело порывался к книжным стеллажам: «Да-а, Леха! Везет тебе! Ограбить вас, что ли?» За это Алексей зауважал нового приятеля еще сильнее. Неподдельный интерес гостя раззадорил его. Он хватал с полок то один томик, то другой, громко декламировал, почти не заглядывая в страницы. Волин уже тогда неплохо разбирался в поэзии.
Потом они рассматривали яркие заграничные альбомы удивительных художников.
Эрудированный Алешка сыпал именами и терминами: Гоген, Матисс, Шагал, постэкспрессионизм…
Репродукции Пикассо и Дали произвели на Серегу глубокое впечатление. Он долго перелистывал тяжелые лощеные страницы, проникаясь бредом двух столь непохожих друг на друга гениев.
— Здорово, — сказал он наконец. — Я в живописи особо не секу, но цепляет. Только как в кривом зеркале…
— Умный ты, соображаешь, — похвалил Алешка. — Но дурак. Человеческое сознание и есть зеркало, а степень и качество кривизны обусловливают наличие или отсутствие гениальности. Бывает ведь кривизна как брак стеклодува. А эти зеркала, — он ткнул пальцем в альбом, — над ними природа поработала, как ювелир над алмазом.
Бриллиант тоже неровный.
— А я вот ровный, — набычился ни с того ни с сего Серега. — Я понимаю, это настоящее искусство, только другое, непривычное. Но если человек с такой кривизной в душе живет…
— Тебе про музыку, а ты про кого-нибудь зарезать. И потом, когда все кругом ровное, то и получаются колхозницы на отдыхе под нефтяной вышкой. Зануда ты какой! Сюр бледнеет перед бытом.
Как позже выяснилось, это было любимое Лешкино присловье.
Под озорные строки вагантов и Вийона, под странные созвучия Рембо, Верлена и разноголосое пение волынки Бернса они одолели и мартини.
Наконец Алексей перестал бегать вдоль книжных стеллажей, посыпая сигаретным пеплом германский ковер под ногами, плюхнулся в кресло и возвестил: — Я хочу к девушкам! Айда в общагу!
Приятели вывалились на улицу. Алексей тащил под мышкой неподъемный фолиант, на глянцевой обложке которого кривлялись страшные фигуры. Волин утверждал, что посредством альбома с репродукциями Иеронима Босха они поставят на колени все женское общежитие, хотя механизм этого мероприятия в его путаных рассуждениях никак не разъяснялся. Но Серега не возражал, упирая однако на то, что в нетрезвом виде через вахту их все равно не пропустят, а лезть в окно в обнимку с «чемоданом» несподручно.
Потом они заспорили, в какую комнату идти, но тут же сошлись на мысли, что в любом случае необходимо взять с собой бутылку «сушняка».
Их погубило коварство «зеленого змия» и собственная неопытность в обращении с ним. На пути в гастроном Алексей пожелал выпить пива из случившегося рядом автомата, вокруг которого дружной семьей кружили осы вперемежку с мухами.
— Не вижу, почему бы двум честным советским студентам… — начал Сергей заплетающимся языком. Когда он нетвердой рукой извлек из кармана деньги, чтобы отсчитать мелочь, смятые рубли и трешки выскользнули у него из пальцев и запорхали по ветру. Но пива они все-таки выпили…
С тех пор минуло много лет. Поблек и растаял ужас пробуждения в палате медвытрезвителя, забылось отчаяние, с которым полоненные во время безмятежного сна на газоне «честные студенты» умоляли посмеивающихся ментов не слать в институт «телегу» — вышибут без разговоров! Почти стерлась из памяти последовавшая за тем неделя, в течение которой друзья ходили как побитые.
Милиционеры оказались не сволочи, пожалели, а может просто забыли, зубодробительная бумага в деканат не пришла, и золотые студенческие деньки понеслись своим чередом.
Волин и Лобанов стали неразлучными друзьями. Впоследствии Алексей не раз с усмешкой думал о том, что в прежние времена людей связывали сабельные атаки и всякие прочие возвышенные и героические события. А их с Сергеем, вот, пожалуйста, совместный «влет» в вытрезвитель.
Дело, конечно, было не в вытрезвителе, а в потрясении, которое испытали оба впервые за свою короткую и благополучную жизнь. Что же делать, если потрясение это имело такую непривлекательную форму. Стало быть, времена настали какие-то негероические.
Алешка и Сергей во многом были схожи, но основу их привязанности составляли именно различия: каждый находил в другом то, чего не хватало самому. Алексей ценил Серегину порывистость, мужественную решительность, а тот в свою очередь слегка завидовал ненавязчивой утонченности друга, которой, кажется, нельзя научиться, а можно получить только по наследству с генами.
Способен ли кто-то разложить на составляющие центробежные и центростремительные силы человеческих привязанностей и антипатий? Алешке и Сергею было интересно вдвоем, а больше их ничего не интересовало.
Родители Волина дома показывались редко, кроме того, при своем солидном положении оказались людьми вполне гостеприимными и без предрассудков. Просторная бесхозная квартира, а особенно ее вместительная кухня, постепенно превратились в студенческий клуб. Здесь бурно праздновались окончания сессий, подслащивалась «бормотушкой» горечь проваленных экзаменов, собирались шумные компании и велись задушевные — с глазу на глаз — разговоры. Даже со своей будущей женой, Лариской, тогда еще хорошенькой сокурсницей, Волин впервые стал близок именно здесь, на этой вечно захламленной и заваленной грязной посудой кухне, пока вся толпа отплясывала в комнатах и обжималась в коридорах, где специально гасили свет.
Все годы учебы Сергей дневал и ночевал у приятеля, а Лешкины родители уже посматривали на него как на племянника. Но на последнем курсе Сергею пришлось отойти в тень. Лариска ходила уже на пятом месяце, жила в квартире Волиных и постепенно становилась полновластной хозяйкой этого бестолкового жилья.
После «госов» отец помог Алексею избежать доли сельского педагога и «распределил» сына в киноведомство. Лариска, естественно, осталась при муже.
Сергей, всегда учившийся неровно, под конец совсем выбился из колеи. Стал поговаривать, что выбрал немужскую профессию и вообще…
— Спохватился! — покрикивал на него Алексей.
Ко всему прочему Лобанов умудрился из-за чего-то наглухо перессориться с родителями, несчастно влюбиться и даже подраться с кем-то из-за своей бессердечной избранницы. Занятия он почти не посещал.
Алексей время от времени набрасывался на приятеля за его беспутство, но, признаться, Волину с лихвой хватало своих проблем. В итоге Лобанов едва не завалил один из госэкзаменов, но как-то выкрутился, на прощание сжег во дворе общаги конспекты и учебники, исполнив вокруг костра ритуальный танец с гиканьем, прыжками через огонь и разбрасыванием по ветру пылающих бумажных лохмотьев, едва опять не был повязан милицией, которую вызвал бдительный комендант, бежал и надолго скрылся в глухом таежном поселке в полном соответствии с решением распределительной комиссии.
Связь между друзьями прервалась, но до Алексея время от времени доходили противоречивые слухи, будто Лобанов не то женился, не то спалил школу, в которой работал, не то стал ее директором. На поверку все это оказалось враньем. Три года спустя, ранней весной, в предрассветную пору Лобанов объявился, постучав ногой в дверь, грохнул на пол тяжеленный рюкзак, полез целоваться, царапаясь колючей щетиной и распространяя вокруг запах бензина, табака, дыма и промозглой мартовской ночи. Судьба влекла его с сейсмологической станции на Камчатке, где бог ведает как он оказался и что делал, в Новосибирск, в Академию наук, к которой черт его знает какое он имел отношение.
Самолет улетал в девять утра. Но они все же успели выхлебать на той самой кухне пол-литра спирта, закусывая его привезенной Сергеем в подарок красной икрой и Ларискиными вчерашними варениками. Толком так и не поговорили. После спросонного переполоха, объятий и приветственных кликов сразу хватанули по стакану. Лариска хоть и ворчала, но резво суетилась между плитой и столом, знала: у Леши лучше Лобанова друга не было и нет. Выглянула из комнат мать, как-то разом постаревшая, огрузшая, в неопрятном халате.
