Мишель Ловрик - Венецианский эликсир
Как-то в мае одна такая бывшая жена привлекла внимание Валентина. Он прислал ей траурную кровать с черными столбиками, черным балдахином, черными одеялами, даже черными простынями, на которых они очень скоро начали предаваться черным утехам. Но вдова — это очень требовательный тип женщины, и когда она стала требовать слишком многого, он перевез кровать в дом другой новоиспеченной вдовушки, которую Том для него совсем недавно лишил благоверного.
Том.
На тыльной стороне правой кисти Тома не было никаких порезов и ушибов. Он даже не пытался закрыться от нападающего. На ладонях тоже не оказалось никаких повреждений. Значит, когда убийца атаковал его, у него не оставалось ни времени, ни сил, чтобы выхватить свой нож. Смертельные раны в шею и бок нанесли, когда он был еще жив, поскольку из них вытекло много крови и края ран запеклись. Смергетто пояснил, что кровь перестает течь после смерти.
Будто бы я этого не знал.
Том, возможно, умирал два дня.
И все это время он был один, за мостом в Риальто. Тело пролежало там до утра понедельника, когда его обнаружили, покрытое рыбьими отходами. К тому времени оно начало с ними смешиваться. Как было написано в письме, постепенно началось заражение, позже переросшее в гангрену, которой не нужен воздух, — она просто препятствует поступлению крови к пораженным органам. Потом началось омертвение тканей, побледнение кожи, говорящее об увядании внутренних органов Тома.
Когда его наконец обнаружили, он разлагался на берегу канала. Капля за каплей гангрена растворяла его плоть. Смергетто написал, что сложно было определить, когда он потерял сознание, как долго страдал от боли в ранах, чувствовал ли запах собственного разложения, было ли у него время задуматься о мотивах и личности убийцы. По всей видимости, он был слишком слаб, чтобы собственной кровью нацарапать имя убийцы или какой-нибудь код, который помог бы тем, кто решит отомстить за него, тому же Валентину Грейтрейксу. Никто не смог сказать Смергетто, каким ядом был смазан клинок кинжала. Убийца, должно быть, вытащил кинжал из тела Тома и забрал с собой, чтобы никто не смог его осмотреть.
Валентин движется вместе с толпой к раззолоченному входу в театр.
Внутри жарко, как в парной. Кружева на его манжетах поникают, облегая ладони, словно объятия мертвеца. Оплывающие свечи пускают струи воска, который медленно стекает по стенам на ковер. Гул голосов и дыхание десятков ртов вызывают клаустрофобию. Наверху, на галерке, люди, наверное, падают в обморок, как мухи. Леди и так называемые леди машут веерами столь энергично, что партер становится похож на питомник огромных мух. Веера с трудом разгоняют тяжелый едкий запах, повисший в зале. Где-то под партером что-то явно подгнило.
Валентин прокладывает путь к месту за десять шиллингов возле аристократической ложи. Кто посмеет игнорировать его? Соседи бросают на него беспокойные взгляды, потом быстро отворачиваются и внимательно глядят в другую сторону, пряча тревогу за маской равнодушия. Даже эта реакция, незаметная на фоне завываний струнных инструментов, настраиваемых музыкантами, подпитывает ярость Валентина. Он презирает всех этих людей, тихо перешептывающихся, глупо вертящих головами из стороны в сторону или впавших в ступор от жары.
И почему они не начинают? Уже давно минуло семь часов.
Он потеет, словно кружка с холодным пивом, и ерзает на стуле, как пес, почуявший суку в течке. Какая-то женщина позади него шмыгает носом, он поворачивается и пронзает ее таким взглядом, что она в страхе вздрагивает, бледнеет и закатывает глаза.
Конечно, так вести себя с леди непозволительно. Просто приятные черты лица Валентина временно искажены. В противном случае она, как и остальные женщины, тут же возбудилась бы и принялась бы флиртовать напропалую, лишь увидев это красивое худое лицо и ровный нос, который немного повернут вправо. Дружелюбный изгиб бровей придает его лицу неунывающее выражение. Он может произвольно приподнимать то одну, то другую бровь, и это всегда кажется женщинам очень милым. Он не носит париков, а его блестящие золотисто-каштановые локоны заставят любого забыть о том, что появление в обществе без парика — дурной тон. Оскорбленная женщина уже думает, как ей загладить свою несуществующую вину перед ним.
Наконец бархатный занавес начинает трепетать. Из тонкой щели между тяжелыми портьерами вырывается пыльный луч света. Первые звуки скрипок пытаются перекрыть оживленную болтовню театралов. Какие-то назойливые люди начинают шикать на всех подряд, а весельчаки, передразнивая их, шикают еще громче. Занавес поднимается, и перед взглядами почтенной публики предстает характерный сельский пейзаж где-то в Италии. Актеры принимаются петь и неубедительно плясать.
Теперь ему больше, чем когда-либо, хочется отвлечься, но представления для этого явно недостаточно. Он постоянно ерзает на стуле, вырываясь из его липких объятий.
Самое обычное представление. Едва ли здесь удастся отдохнуть.
Он уже хочет встать и убраться из партера, когда видит, как на сцену выходит прима.
В этом спектакле она играет невинную деву. Это понятно, потому что она одета в белое газовое платье, которое плотно облегает ее тело, украшенное лиловыми цветочками и слегка нарумяненное в том месте, где ее груди соприкасаются с материей. Каждый шаг она делает осторожно, словно ребенок, но в то же время чувственно. И каждый актер, которого она встречает на пути, как бы задавая некий вопрос, в представлении публики вот-вот должен оседлать ее. Да, определенно она девственница. Так не наряжаются, когда играют замужних женщин или вдов.
Сначала мне тошно смотреть на нее, она для меня ничто, я бы к ней и близко не подошел, не говоря уже о Томе, который не взглянул бы на нее второй раз. Между тем она предлагает себя каждому мужчине на сцене, бросая пылкие взгляды.
Мысль о Томе заставляет Валентина замереть.
Интересно, убийца Тома все еще гуляет на свободе в Венеции или приехал в Лондон, чтобы продолжать убивать? Может, Валентин лично знаком с этим мерзавцем? Будет ли месть от этого слаще?
Он составит тебе компанию, Том.
Он вспоминает различных венецианцев, которых они с Томом могли оскорбить своими маленькими операциями или чрезмерной любвеобильностью Тома. Но Валентин не может вспомнить ни одного лица — купца, мужа или отца, представляется лишь неясный силуэт неизвестного монстра, снова и снова заносящего кинжал над телом Тома.
Прима снова привлекает внимание Валентина. Внезапно она оказывается в центре событий на сцене. Музыка яростно грохочет, а она разговаривает с героем, который должен спасти ее от похищения. А вот и он, будущий похититель, жирный черноволосый мужчина, который похотливым движением бедер предъявляет права на примадонну. Это вызывает в памяти Валентина непонятную фразу из письма Смергетто: «И его лицо было осквернено рыбой».
Змей поедает его сердце. Он не может этого больше переносить. Он приподнимается, чтобы уйти.
И тут героиня издает истошный вопль страдания и начинает убедительно рыдать и лить слезы. Валентин снова опускается на стул.
Будь я проклят, да она самая желанная дама, какую я встречал в общественном месте.
В этот момент все блохи разбегаются с возбужденного тела Валентина, находя другие источники пищи в оркестровой яме. Он вертит в руках театральную программку, пытаясь расправить помятый листок.
Загадочная примадонна прячется за сценическим псевдонимом «Мимосина Дольчецца».
Почему бы и нет? У нее отличные груди, это видно даже отсюда. Она уже выплакала столько слез, что впору водяную мельницу запускать.
Каким-то невероятным образом одна из слез примадонны, сорвавшись с ее ресниц, отлетает в зал и попадает прямиком в рот Валентина, который с удивлением ощущает солоноватый привкус на языке, напоминающий ему о микстуре от кашля.
Вы только послушайте ее. Даже в самых диких снах я не слышал такого голоса.
Другие актеры выглядят неубедительно, в то время как она вкладывает душу в каждое слово, в каждый жест, обволакивая зал нежным звучанием прелестного голоса. Ее песнь ласкает слух Валентина, проводя невидимыми пальцами по его чувственной спине. Он ощущает сильный жар в груди.
Его голова буквально дымится от идеи, которая пришла ему на ум.
В ладонях начинается приятное покалывание, когда он снова глядит в программку. По какой-то странной и злой иронии оказывается, что она тоже родом из Венеции. Либо ее хозяин посчитал, что неплохо сделать из нее урожденную венецианку.
И когда ей нужно показать на сцене горе, она играет, как кошка. Нет, право же, она слишком хороша для обычной дамы.
Что-то в ее манере держать себя напоминает Валентину об осиротевшей дочери Тома, которая теперь находится на его попечении. Том всегда утверждал, что она умеет вогнать присутствующих людей в оцепенение своими тирадами, никто не решался прервать поток ее слов, чтобы не упустить хоть одно из них. У нее были такие зрелые идеи, что у многих взрослых одно упоминание о них вызывало удивление. И вместе с тем она еще такой ребенок.
