Алла Авилова - Откровение огня
— В самовольстве — и Его воля. Или Его воля не во всем? — говорил затворник, словно не видя, что творилось с Захарием. — Что смирение без самовольства? Выдох без вдоха.
— Так что ж тогда, гордость — не грех?! — не верил ушам игумен. «Это же чистая ересь!» — застучало у отца Захария в голове, и глаза его забегали.
— Что Господу до ересей, отче? — снова раздался голос чудотворца.
«Да я ж смолчал! Я ж только подумал… — похолодел игумен. — Кто он?!» Отец Захарий дернулся от Евлария и тут же вновь обмяк, словно его одурманило. Сидел дальше безвольный, слушал.
— Может ли Всемогущему быть вред от еретиков? — говорил дальше затворник. — На послушных держится мир, ослушниками — движется. Не Господу противны еретики, а праведникам. Господу угодны все, отче.
«Пресвятой Иисусе, — взмолился игумен, — дай силы подняться. Не могу подняться — уловлен. Кто он — не ведаю. Господи, спаси от него!»
Отец Евларий закрыл глаза и отдалился от гостя. У отца Захария пропала истома. Он вскочил и бросился к двери. Спасся.
На обедне отца Захария не было, и на вечерне он не появился. Братья ходили к нему, стучали в дверь. Никакого ответа. Уж не случилось ли что с игуменом, недоумевали иноки. Брат Демьян хотел открыть дверь силой. Его остановили: еще выждать надо. Как знать, может углубился игумен в молитву — ведь столько знаменательного происходит в обители, одно за другим. Вот теперь Колян вдруг свалился, горит в лихорадке. Брат Иаков оправился — новый послушник при смерти: что это значит?
Слышал отец Захарий, как кричали ему через дверь о Коляне, и серчал в душе: «Ну что за народ!» Суета вокруг мешала игумену услышать Господа. Весь день, как вернулся от Евлария, он взывал к Всевышнему. Но как нарочно: только он начинал улавливать волю Господню, как возникала помеха. И так весь день. Лишь с наступлением сумерек кончили монахи домогаться своего игумена.
Вожделенная тишина установилась, но Господь перестал внимать Захарию. «Не оставляй меня одного в потемках!» — молил он в отчаянии Отца Небесного. Не выдержав безмолвия, игумен устремился душой к своему духовнику в Юрьевской обители, где прежде жил — иеромонаху Феоктисту. «Пойду к нему. Сейчас же, — определился наконец отец Захарий. — За ночь дойду. К вечерне обратно».
Игумен тихо отворил дверь и выбрался из дому. В следующий момент он увидел кравшуюся к келье затворников фигуру. Захарий замер. Фигура добралась до окна, прильнула к ставням и тотчас резко отскочила. Подсматривавший инок побежал в сторону Захарьина сруба. Игумен заспешил ему наперерез и схватил за руку. Макарий!
Молодой инок дрожал. Зубы у него стучали.
— Отец Евларий преставился! — опередил он возмущенного отца Захария.
— Да ты что! — прошипел игумен. — Не померещилось?
— Да нет. Я видел. Лежит белый, прямой, руки сложены. Отец Константин рядом.
— А что келейник?
— Говорю же: сидит рядом, — потеряв учтивость, как в бреду, вскричал инок.
Чтобы перекреститься, отец Захарий выпустил его руку. Инок кинулся прочь.
— Погоди! — крикнул игумен. Инок не услышал.
«Господи, Ты внял мне! Освободил, Спаситель!» — благодарно прошептал отец Захарий.
После похорон отца Евлария была поминальная трапеза, которую, по указанию отца Захария, провели в молчании. В тот же день, на всенощной, в последний раз видели отца Константина. Он встал не в притворе, по своему обыкновению, а прошел к солее. Молился, как все, и ничем не выделялся. Как закончилась служба, первым пошел к выходу. Идя, оглядывал братию, чего прежде никогда не делал.
У стоявшего сзади Коляна отец Константин приостановился и дат послушнику знак следовать за собой. С тех пор и Колян перестал появляться среди братии.
В своей дальнейшей жизни Константин повторил отца Евлария, а Колян был при нем, как прежде он сам был при чудотворце. Скоро по Рязанской земле пошел мор и добрался до Красного села. Не было избы, откуда не раздавались бы стоны. Похозяйничала чума и в Захарьиной пустыни. Умерли тогда сам отец Захарий и многие старшие иноки. Игуменом в опустевшей обители стал молодой и крепкий здоровьем брат Макарий. В один из тех черных дней принял постриг послушник Николай.
Новоначальный испросил у игумена Макария дозволения обойти монастырь с благодарственным распеванием и был благословлен. Брат Николай забрался на монастырскую ограду и обошел ее поверху, распевая псалмы на высокий лад, по образцу преподобного Евлария. Изумив и взволновав братию несказанной красотой и проникновенностью звучания, он скрылся в келье отца Константина и больше среди других не показывался.
В Красном селе пение брата Николая не слышали, но деревня от него в тот же день возродилась: в других местах мор еще держатся, там же он пропал. Захарьинские иноки молили игумена возвестить чудо, но отец Макарий, ради покоя затворников, этого делать не стал. В утешение братии он ввел в службы высокое пение, однако новшество продержалось лишь до Стоглава. После Стоглавого Собора, пресекшего всякие своевольства, отец Макарий перевел службы опять на старые образцы и запретил называть затворников кенергийцами, как это повелось в пустыни после исцеления Иакова. Однако прилипшее к таинственникам имя за ними так и осталось — его перестали лишь произносить в открытую.
* * *В начале апреля мне позвонил Гальчиков и поинтересовался, нашлась ли пропавшая рукопись. Это было неожиданностью — я думал, что наш контакт себя исчерпал.
— И никаких новых фактов в научной литературе?
— Новые факты есть, — сказал я. — Только не о самой рукописи, а о ее предыстории.
Узнав о статье Сизова, Гальчиков спросил, где она опубликована. Получалось, что не он меня, а я его информировал о кенергийцах и Евларии. Моего собеседника это не смущало. Сама невинность, он мне сказал:
— Уже завтра я буду знать столько же, сколько и вы, и мы сможем обменяться мнениями о публикации в «Любителе древности», если вы не против.
Я принял приглашение прийти к нему на воскресный семейный чай с пирогами.
Гальчиков оказался крепким, жизнерадостным мужчиной средних лет. Круглое лицо, круглые глаза, приятный, внимательный. На нем был спортивный костюм, служивший ему, по всей вероятности, домашней одеждой. Гальчиков ловко принял у меня пальто и открыл одну из двух дверей, выходивших в тесную прихожую. В комнате, используемой в качестве гостиной, я увидел, конечно, и иконы, и соответствующую домашнюю библиотеку, но в целом в ней была обычная обстановка, которую мне приходилось видеть и в других московских домах. Стол был накрыт на шестерых. Из нехитрого подсчета следовало, что у Гальчиковых трое детей.
Квартира была маленькая, стены тонкие.
— Валя, ребята, начнем? — крикнул Гальчиков из гостиной, и возня, раздававшаяся в соседнем помещении, усилилась. Скоро я оказался в компании двух живчиков-дошкольников и светлокудрого ангела двенадцати лет с пристальным взглядом, за все чаепитие произнесшего только свое имя: Анюта. Девочка не была застенчивой, она просто знала себе цену и держалась в стороне от дежурного разговора за столом. На кого она была похожа? Меньше всего на свою мать. Валя, жена Гальчикова, была под стать мужу — такая же энергичная, крепкая, и тоже в спортивном костюме.
Пироги оказались вкусными, чай — хорошо заваренным. Я настроился на долгие семейные посиделки, но ошибся: стоило мне было отказаться от второй чашки чая, как Валя поднялась и стала убирать со стола. Скоро мы с хозяином оказались в гостиной одни. На столе осталось только блюдо с пирогами.
— Должен вам признаться, что до «Любителя древностей» я так и не добрался. Помешали непредвиденные обстоятельства, — сказал Гальчиков, сделав виноватое лицо.
Я удивленно посмотрел на него — к чему тогда было городить огород?
— Думается, наша встреча все равно окажется полезной, — уверил меня он. — Детали мне неведомы, но по существу мне есть что сказать. После нашего последнего телефонного разговора я связался с Духовной академией. Вы меня здорово озадачили: «кенергийцы», «кенергийство». Я даже растерялся: а вдруг и правда в православии существовал какой-то монашеский орден и я еще до него не докопался? Мало ли курьезов в истории церкви!
Здесь он сверкнул улыбкой и пододвинул ко мне пироги. Я отказался от угощения. Тогда он взял пирожок сам, откусил его и, жуя, охотно поведал:
— Прежде я был журналистом. У меня такая привычка выработалась: не сидеть с вопросами, а поднимать трубку и звонить все выше и выше, пока вопрос не разъяснится. Так я поступил и сейчас. Конечно же, оказалось так, как я вам сказал еще при нашем первом разговоре: никакого кенергийекого ордена не было.
Он отложил свой пирожок и добавил:
— Кто уж там в «Историческом вестнике» обмолвился об ордене, не знаю — автор статейки путает понятия. В наших монастырях появлялись причудливые всплески веры, но об орденах не может быть и речи. Идеал нашей церкви — единство, и ордена в православии исключены. Их не было и не будет.
