Чарлз Маклин - Страж
– Мистер Грегори?
Она задала этот вопрос без малейших колебаний.
Я кивнул, сознавая, что за мгновение перед этим стал свидетелем чего-то пусть и незначительного, но для моих глаз явно не предназначавшегося.
– Меня зовут Пенелопа. Я ассистент доктора Сомервиля, – она протянула мне руку. Рука была поразительно белой и настолько тонкой, что казалась крылом маленькой птицы.
Я прошел мимо нее в глубь полутемного холла, откровенно проигнорировав предложенную мне руку. Мне любопытно было взглянуть на того, с кем она беседовала.
Но никого там не было.
Она закрыла за собой дверь и пошла прямо туда, где в ожидании, под горящими небесами реликтового викторианского пейзажа, стоял я.
– А живет ли здесь кто-нибудь, кроме доктора Сомервиля? – спросил я.
Девица, не ответив мне, отвернулась и пошла наверх по широкой, устланной ковром лестнице. Я поплелся следом, поневоле замечая, какая у нее изумительная фигура, и едва ли не раскаиваясь в том, что начало наших отношений выдалось настолько прохладным. Но что-то заставило меня перейти к активной обороне – то ли инцидент у входа, то ли сам факт, что она оказалась столь привлекательной.
На первой же лестничной площадке девица остановилась и пригласила меня войти в полуоткрытую дверь.
– Здесь кабинет доктора Сомервиля. Не угодно ли зайти, а я доложу о вашем приходе.
Мне почудилось, будто в ее голосе был некий сарказм, но взгляд, которым она меня удостоила, оставался сугубо профессиональным. «Повидала я таких, как ты», – говорил этот взгляд.
Узкое, обшитое дубовыми панелями помещение в форме буквы «L» скорее напомнило мне редко используемую медицинскую канцелярию, а вовсе не кабинет. В изножье буквы «L» стоял частично замаскированный письменный стол, там же было окно и встроенные в стену книжные полки, все книги на которых казались одинаково новыми и в равной степени нечитанными, тогда как стол не был ничем покрыт. Все в этой комнате будило во мне подозрения. Картины на стенах – от полотен на спортивную тему до строго геометрических абстрактных – несли на себе отпечаток чудовищного вкуса «коллекционера». За исключением двух изогнутых кресел современной конструкции, подчеркнуто составленных в дальнем углу, остальная мебель в стиле Людовика XV была обтянута шелком, в тон которому был подобран ковер, а также занавеси на окнах и два скверно выглядящих дракона, лениво гоняющихся друг за дружкой по бокам большой японской вазы. Под недавно позолоченным венецианским зеркалом располагался выполненный в колониальном стиле электрокамин одной из самых первых конструкций, завершая тем самым столь неудачное смешение стилей и эпох. В помещении было трудно дышать и возникало ощущение клаустрофобии. Здесь царила обезличенная, но угнетающая атмосфера.
Я подошел к одному из окон и попытался открыть его, но все они оказались тщательным образом заперты. Я снял галстук и расстегнул верхнюю пуговицу на сорочке. Мне пришло в голову, что в любой момент я вправе отсюда смыться. Никто, в конце концов, не мог обязать меня проходить собеседование. Правда, это означало бы, что мне еще раз придется иметь дело с той, что меня встретила. Я отогнал от себя воспоминание о волнующих линиях ее фигуры.
И вот она поднялась по лестнице, касаясь белыми пальцами перил, невероятно хрупкая и заставляющая застыть на месте одним-единственным жестом... Нет, у меня не хватило бы сил объясниться с ней, да и не хотелось мне осложнений такого рода. Мрачно глядя в окно, я подумал об Анне и почувствовал даже некоторое облегчение от того, что моя вина была постоянно со мной.
– Мистер Грегори, извините, что заставил вас ждать. Голос был глубок и щедр, в нем слышались отзвуки английского выговора. Этот голос, казалось, наполнил собой всю комнату.
На звук его я обернулся.
– Рональд Сомервиль.
Врач сделал шаг навстречу мне, протянув чистую, лишенную растительности руку.
На какое-то мгновение мне показалось, что мы с ним определенно где-то встречались, и именно это ложное узнавание заставило меня в свою очередь шагнуть навстречу. Но, когда мы сошлись, я понял, что ошибся.
Его рукопожатие было приятно крепким и оставило после себя едва уловимый запах миндаля.
В нем не было ни тени фамильярности. Он казался вежливым, умным и вместе с тем непроницаемым. Будучи одет в скверно пошитый костюм, сорочку от «Братьев Брукс» и вдобавок к этому щеголяя в черных нарукавниках, он производил впечатление человека самоуверенного, но обходительного, а вовсе не «терпимого», как меня уверили заранее. Подавлял не он, а обстановка его кабинета. Неопределенного возраста – я дал ему лет пятьдесят пять, но, как потом выяснилось, он был старше, – он походил на камень, до матового блеска обточенный другими камнями. Все индивидуальные черты были спрятаны или выведены, его облик напоминал пятно, остающееся в памяти не дольше, чем незнакомое лицо на групповой фотографии.
– А не присесть ли нам вон там, у окна? – произнес он и простер путеводную руку.
Чувство заранее угаданного злодейства охватило меня, когда я увидел, что «вон там» расположены два составленные рядом кресла.
Но здесь хотя бы не было кушетки психоаналитика.
Я записал эти строки на оборотной стороне расписания поездов во время нашего разговора с доктором Сомервилем, а затем вручил ему свои заметки. Пока он читал, я не сводил с него глаз. Лицо его оставалось совершенно бесстрастным, но, когда он заговорил, по тону его голоса можно было понять, что прочитанное возымело на него свое действие.
– Если удается определить, где нужно искать, мистер Грегори, – произнес он серьезнейшим тоном, подаваясь навстречу мне, – то объяснение можно найти чему угодно.
– За это ведь вам и платят, не так ли? – я не мог удержаться от этого вопроса. – И чем дольше вы ищете, тем больше зарабатываете.
Он улыбнулся, но не произнес ни слова.
– Ну ладно, в конце концов никто не тащил меня сюда силком. Мне просто хотелось, чтобы вы знали...
– А почему, собственно говоря, вы это написали? – перебил он, помахивая у меня перед глазами железнодорожным расписанием.
Когда я ничего не ответил, он забарабанил пальцами по ручке кресла и уставился в потолок.
– А скажите-ка: когда вы жили в Бостоне, у вас была собака?
– Вот почему я это написал, – выдохнул я.
– Вот как! «Не было катализатора. Не было прецедента, – зачитал он вслух из моего меморандума. – Не было никакого объяснения в прошлом». Вы лишаете меня куска хлеба, не так ли?
– Я просто пытаюсь избавить вас от необходимости задавать мне кучу ненужных вопросов.
– Разумеется, чем больше вы мне сами расскажете, тем меньше вопросов придется задать вам впоследствии. Так для вас по большому счету выйдет куда дешевле.
И доктор Сомервиль улыбнулся:
– А кто, собственно, говорит о большом счете? Короткая баталия была проиграна и выиграна.
Я поведал ему свою историю, придерживаясь тех фактов, в которых был уверен, но то здесь, то там опускал некоторые детали. Например, я не сообщил ему, что на простынях в моем гостиничном номере остались пятна крови. Я догадывался, что доктор Хейворт сообщил Сомервилю о синяке, но тот об этом не спрашивал. И еще я не сказал ему ничего о том, что произошло при проведении теста Роршаха. Мне казалось излишним снабжать его боеприпасами такого рода. Стоит тебе только начать объяснять кому-нибудь из дурдома, что у тебя бывают видения, – сразу пиши пропало. Это ведь для них вода и хлеб; только это они на самом деле и желают от тебя слышать. Я понимал, что Сомервиль непременно обсудит мой случай с доктором Хартман, хотя бы из профессиональной вежливости, так что результаты «теста» станут ему известны, но, поскольку она ухитрилась абсолютно ничего не понять в том, что произошло со мной на самом деле, я предположил, что и отчет ее не будет содержать ничего чрезмерно настораживающего.
Сомервиль пытался с известной аккуратностью перевести разговор на мои отношения с Анной. Но, подчеркнул он, если я для этой темы еще не созрел, то он не настаивает... А я не созрел. Я предоставил ему заниматься моим жизнеописанием и историей моей семьи, чего более чем достаточно, чтобы нагнать сон на кого угодно.
– А что, если мы вернемся к теме собак?
Я пожал плечами.
– Вам необязательно говорить об этом...
– Если я не созрел, – я уже научился заканчивать за него реплики. – Совершенно верно. Я тут припомнил кое-что. Маленькую трагическую повесть о собачке. Я никогда никому не рассказывал ее. Возможно, я ее стесняюсь... Это случилось, когда мы жили на Филиппинах. Отец работал в Маниле, и мы жили в большом старом и бедном бунгало на окраине города. Наш сад непосредственно переходил в тропические джунгли.
– Продолжайте.
– Помню, как я лежал ночами в постели, слушая крики птиц и обезьян и пытаясь каждый раз определить, кто именно кричал. Иногда можно было услышать, как продираются сквозь заросли кабаны, иногда – приглушенный рык леопарда: тамошние леопарды были охочи до наших кур. Для девятилетнего мальчика это было огромным развлечением, тем более что во многих отношениях наша жизнь там была строго регламентирована. Мне никогда не позволяли никуда ходить одному, но часто оставляли одного в доме, и иногда мне удавалось смыться на улицу.
