Алексей Биргер - По ту сторону волков
— Еще один. Такой же.
Пока продавщица наливала, я снова взглянул на ребят.
— Ну? Ничего сказать не имеете?
— Нечестные ты шутки шутишь, начальник, — рискнул подать голос один из них.
Я взял в правую руку полный стакан и хмыкнул:
— А вы честно со мной играете? О такой малости вас попросил, чтобы, пока вы на людях, все было тихо-спокойно. Я здесь за порядок отвечаю, с меня и спрашивают. А мне с кого спрашивать? Только с вас! — Я осушил стакан и вернул его продавщице. — Еще раз предлагаю: давайте со мной по-хорошему, и я с вами буду по-хорошему. И никаких неприятностей у вас не будет. Так что подумайте.
Они молчали, но было ясно, что я их уже сломал. Они же, понимаешь, впервые нарвались на глухую стенку, вот лбы себе и расшибли.
Я вернулся в контору.
— Прикорну в своем кабинете, — сказал я дежурному. — Разбуди через три часа или если что-нибудь очень срочное.
И я устроился на кушетке. Нет, не водка меня разморила. Дел больших на ближайшие несколько часов не предвиделось, а я привык на фронте ловить каждую возможность для сна. Тем более, что ночка мне предстояла беспокойная: от замысла наведаться в барскую усадьбу я не отказался.
Проснулся я в голубоватом сгущающемся сумраке — и резко сел, осененный внезапной идеей. Конечно, как же я сразу не додумался! Я соскочил с кушетки, надел сапоги и шинель — и поспешил на улицу. Дежурного на месте не было. «Вот скотина! — ругнулся я. — Небось, удрал кино смотреть». Да, наверно, кино уже началось, настолько весь поселок обезлюдел, ни одной живой души. Скорым шагом я направился в сторону маленького кладбища возле Митрохина, напрямки, через поля, через железнодорожные пути. Вряд ли, конечно, он еще раз туда вернется, а вдруг… Надо сделать все, чтобы его обогнать. И я еще прибавил шагу.
Вот и кладбище. Промерзлое, стылое — к вечеру начал забирать крепкий мороз. Меня даже сквозь теплую шинель пронизывало. Слегка поеживаясь, я добрался до той могилы, возле которой исчезли следы оборотня.
Теперь — поднять плиту. Но до чего же она тяжела! Нет, только пальцы скользят, чуть ногтей не обламываю. Мне одному не справиться. Я растерянно огляделся вокруг. И заметил чью-то тень, скорчившуюся поодаль, за одним из покосившихся памятников.
— Эй ты, кто там? — Я на всякий случай нашарил рукоять «Вальтера». — Выходи!
Из-за памятника поднялся в полный рост волчий человек — наш немецкий Маугли. Вид у него был робкий и настороженный.
— А что? — проговорил я. — Ты жизнь свою прожил в дикости, с волками, и силу, наверное, накопил, какая обычному человеку и не снилась. Иди сюда.
Он непонимающе на меня взглянул. Я как можно ласковей поманил его пальцем.
— Комме, комме… — сказал я, вылавливая в памяти какие-то искаженные крохи немецкого. Он понял и подошел.
— Подними плиту, — попросил я.
Он только глазами на меня похлопал. Я наклонился и жестами показал ему, что надо сделать. Он понял. И отворотил плиту на удивление легко — словно газетку поднял.
Так я и думал! Вот оно, под плитой… Но что это? Оно живое и шевелится. Господи, два новорожденных младенца — серых, синюшных, непонятно, в чем жизнь теплится. Да они замерзнут на таком холоде! Я хотел снять шинель, укрыть их — но жалко стало, уж больно шинель хороша: новая, ладная, долго еще второй такой не будет. Я стоял, растерянно глядел на младенцев — и не мог себя преодолеть, не мог пожертвовать своей шинелью. К счастью, мой взгляд упал на юродивого.
— Снимай свои лохматые обноски! — сказал я. — Тебе они все равно ни к чему и гроша ломаного не стоят, а детей спасут. — И, не дожидаясь, пока он меня поймет, я содрал с него лохмотья и укрыл младенцев.
— Вот так-то лучше, — усмехнулся я.
— А, вот ты где, — раздался голос врача. — Опять удрал разгуливать?
Это он обращался к юродивому. Тот при виде врача явно обрадовался. Врач быстро заговорил с ним по-немецки, и волчий человек тоже в ответ что-то залопотал.
— Как вы съездили? — спросил я. — Есть результаты?
— Есть, — ответил врач. — Все расскажу по порядку. — Он подошел к могиле и внимательно в нее поглядел. — Только зря моего подопечного раздели, — сказал он. — Во-первых, им не может быть холодно, потому что лежат они на теплом навозе, который греет лучше любой печки. Видите, прямо дымится? Во-вторых, они не могут замерзнуть, потому что для тепла им вполне достаточно собственной шерсти.
— Какой шерсти? — удивился я. — У младенцев?
— Смотря какой младенец, — ответил врач. — У волчат всегда шерсть, как же иначе.
Я опять взглянул в могилу. И точно — не два человечьих детеныша, а два волчонка в ней лежат и тычутся друг в друга носами. То-то с самого начала они показались мне какими-то серыми — это я в сумерках, да от внезапности, да с перепугу, видно, обознался…
Встрепенувшись, я проснулся. Одурелый после выпитого, а еще больше — от увиденного сна, я не сразу сообразил, что дежурный стоит в дверях, осторожно покашливая и постукивая согнутым пальцем по косяку.
— Что? — спросил я. — Три часа прошло?
— Не совсем. Нескольких минуток вам не хватило. К телефону вас, из райцентра. Из нашего управления МГБ.
На ходу приходя в себя, я поспешил к телефону.
— Алло, это ты, участковый? — послышался довольный голос оперуполномоченного. — Ну, могу тебя поздравить. Ответственные высокие товарищи рассмотрели твои предложения и нашли их весьма разумными. Мы составили список из семи человек, подходящих под твои характеристики.
— Продиктуете мне список со всеми данными? — спросил я.
— Зачем? Мы прямо сегодня всех семерых и возьмем, — булькнул он в трубку.
— Думаете, кто-нибудь да сознается? — спросил я, не очень еще вникая в смысл нашего разговора.
— У нас все сознаются, — весело ответил опер. — И незачем разбираться, чье признание будет самым правдивым. Все свое получат. И район чище будет. Новых людей поставим. Ваш местный секретарь партии тоже в этот список включен — согласно личному твоему пожеланию! — Он опять булькнул, очень довольный своей шуткой. — Да и врача подметем.
— Погодите! Его-то за что? Ведь ясно, что он не оборотень!
— Ну, во-первых, не очень это и ясно. Твои доводы в пользу его невиновности слабее прочих твоих заключений. Здесь ты натяжечки допустил, в отличие от остального. А во-вторых, мы тут его дело как следует подняли…
— И?
— И оказывается, отец-то у него был преподавателем в привилегированной гимназии, где училась самая что ни на есть белая косточка. И преподавал он не какую-нибудь математику или русский — богословие. А потом, и сам он штучка хорошая. Говорил он тебе, что иностранные языки знает?
— Сказал, чуть-чуть знает немецкий.
— Как же, чуть-чуть! Он знает отлично немецкий, английский и — похуже французский. Где их выучил, не указывается. Думаю, набрался он всего этого у тех самых врагов народа, которых мы еще в тридцать четвертом разоблачили. Чувствуешь, какие связи налаживаются? И зачем, скажи, ему — образованному человеку, хорошему специалисту — сбегать в глухое захолустье, в такой район, как наш, где находятся склады правительственного назначения? Улавливаешь?
— Улавливаю. — Моя мысль вдруг заработала необыкновенно четко. — Вот что, мне все равно надо его навестить, узнать о результатах поездки в Москву. Я прямо сейчас к нему выйду и просижу у него до вашего прибытия, чтоб он не сумел что-нибудь выкинуть. Прислежу за ним.
— Молодец, — одобрил оперуполномоченный. — Верно понимаешь свой долг. Действуй! И он повесил трубку.
Я постоял у телефона, прикидывая расклад по времени. Сигнал о затевавшемся самосуде над инвалидом я получил немного раньше десяти. Врач простился со мной и отбыл в Москву приблизительно в половине двенадцатого, немного позже. Сейчас около семи. В общем, пять часов выходит. Пяти часов ему, пожалуй, должно было хватить на все дела. Значит, он вот-вот будет, если уже не вернулся. Домой сразу пойдет или сперва ко мне заглянет? Может, сначала ко мне, а может, забежит домой на пять минут перекусить. В любом случае он скоро будет здесь, и имеет ли мне смысл к нему идти? Арестовывать его придут не раньше девяти, а может, и в одиннадцать-двенадцать. Во-первых, с арестами только попоздней выезжают, как правило. Во-вторых, с него не начнут, зная, что он мог еще и из Москвы не вернуться и что я за ним приглядываю. Начнут с других. За ним могут и в три-четыре ночи пожаловать! А мне, значит, торчи у него все это время? Ничего не поделаешь… Выходит, в любом случае несколько часов есть? А мне-то не больше часа и надо. Рискнем! Сон, только что мне приснившийся, никак от меня не отлипал, словно пиявкой присосался к мозгам. Больше всего меня подавляло, что он как бы высвободил нечто, смутно бродившее в моем воображении, неуловимо важное и не желавшее становиться в стройный ряд со всем другим.
