Игорь Акимов - Храм
Работа шла быстро, он увлекся и не заметил, как подошла Евфросиния Захаровна.
— Разве так можно? — полы пальто в грязи. И штанины — сами поглядите… — В ее голосе был не упрек, а нежность; он уже и забыл, как это сладостно, когда к тебе обращаются с такой нежностью. А может — никогда и не знал?.. Он попытался вспомнить — и не смог. — Идемте в дом, — сказала она, — я вам дам подходящую одежду.
Он положил молоток и пошел за ней. В сенях она вдруг обернулась и, встав на цыпочки, обхватила его шею, притянула к себе и прильнула мягкими губами к его губам. Потом так же резко отпустила и прошла в чулан. Среди висящих на бревенчатой стене вещей нашла ватную стеганку и хлопчатобумажные рабочие штаны, среди старой обуви в углу — заскорузлые кирзачи, забывшие, когда их надевали в последний раз. Штаны и ватник были тесноваты, а вот сапоги — точно по ноге. Если их смазать на ночь — цены им не будет.
Евфросиния Захаровна хлопотала вокруг него:
— Ничего, ничего… Пуговицы на ватнике я хоть сейчас переставлю, а вечером отпущу под мышками. И штаны расставлю: видите, какой сзади большой запас? И если носить их не на ремне, а на подтяжках…
Весь следующий день он провел возле яблонь. Покойный тесть когда-то научил Н чувствовать дерево, понимать замысел тех, кто до тебя хотел определить его судьбу, и движение его соков, подсказывающее истинную программу его жизни, запечатанную когда-то в семечке, из которого оно произошло. Он не сразу брался за пилу и секатор, подолгу стоял перед деревом то с той стороны, то с этой, — привыкал к нему. Если образ гармонии не проявлялся — переходил к другому дереву. Он не спешил, но работа шла споро, и когда серые сумерки обступили его, выталкивая из сада, он пошел в дом, ощущая в душе накопившееся за день удовлетворение.
Потом был еще такой же день, и третий, как под копирку, но под вечер к нему в сад вышла возвратившаяся с дневного дежурства Евфросиния Захаровна. Она сказала, что заняла очередь к бабе Клаве, и нужно поспешить, иначе очередь пройдет, и тогда уже ничего не докажешь.
Изба бабы Клавы не выделялась ничем, разве что тремя разномастными легковушками, приткнувшимися абы как возле забора. Горница выглядела нежилой: старый диван с высокой деревянной спинкой и потускневшим зеркалом, стулья вдоль стены, в углу возле окна фикус, три иконы на темном комоде, пытавшемся скрыть свой возраст под сеткой макраме. Несколько человек ожидали своей очереди. Они с провинциальным любопытством разглядывали Н, а девочка лет двенадцати в красивом свитере домашней вязки оторвалась от книги, которую читала за столом под огромным оранжевым абажуром, и радостно сообщила: — Вы как раз вовремя. Сейчас баба Клава допьет чай — и примет вас.
— Это ты, Фрося? — раздался низкий властный голос из-за приоткрытой двери. — Тебя-то я и жду. Проходи.
Баба Клава оказалась грузной старухой в косынке, плечи и грудь закрывал фабричный плед. Комнату освещали свечи. Их было много, десятка два, не меньше. На стенах пучками висели травы, но пахло не ими, а чадным фитилем и воском. Прикрыв за собой дверь, оставаясь в тени домотканой шторы, Н с профессиональным любопытством разглядывал лицо знахарки. Хорошо, что я успел ее повидать, думал Н; такое лицо, такие глаза запоминаются на всю жизнь. Жаль, что сердце ее уже остывает, душа уже покинула его, оно уже пусто и бесполезно. Немного бы раньше повидаться…
На круглом столе был только медный шандал с тремя свечами, библия и на ней — большой серебряный крест. Сбоку — пустой стакан в подстаканнике из бересты. Никаких знахарских атрибутов. За спиной старухи на полочке стояла единственная икона в серебряном окладе. Она потемнела от свечного чада, едва тлевшая лампадка не помогала ее разглядеть, но абрис — а может быть и чутье — подсказали Н, что это Пантелеймон.
— Вечно у тебя какие-то фантазии, Фроська, — ворчливо сказала старуха и указала на стул сбоку. — Садись. Хоть погляжу на тебя. Просто так проведать крестную, побаловать баночкой варенья да согреть добрым словом, — недосуг? А ну скажи: когда ты в последний раз была на могиле матери?
Евфросиния Захаровна чмокнула ее в щеку и села как-то по-детски, положив подбородок на руки. Глаза ее глядели на старуху с любовью.
— Э! Чую — у тебя не шуточный интерес!..
— Нужно помочь, крестная. Человек очень хороший. А память отшибло. И речь.
— Вот так сразу — и память, и речь? — Старуха взглянула на Н с веселой иронией. — Ну-ну, выходи-ка на свет, сердцеед! А то ведь так не разглядеть, что у тебя на душе…
Н отвел рукой портьеру и шагнул к столу.
Глаза знахарки расширились. И даже рот приоткрылся. Н понял, что у нее остановилось сердце — такая бледность вдруг выбелила ее лицо. Евфросиния Захаровна не видела этого, потому что смотрела на Н, а когда перевела взгляд на крестную, кровь уже возвращалась той в лицо.
Знахарка перевела дыхание, ее черты смягчились, в глазах блеснули слезы. Она пыталась что-то сказать, но рот ее не слушался. Тогда она неуклюже, с беспомощной торопливостью, словно боялась опоздать, выбралась из-за стола, и, бережно взяв обеими руками руку Н, припала к ней губами. Ее руки были ледяными.
— Благослови меня, — попросила она. Н не знал, как это делается, и положил свободную руку на ее костлявую голову.
Старуха выпрямилась и спокойно поглядела ему в глаза.
— Я умру сегодня?
Н отрицательно качнул головой.
— Завтра?
Опять тот же жест.
— Послезавтра?
Он утвердительно кивнул: «да».
Ее глаза наполнились любовью.
— Когда будешь в храме — помяни меня.
Н кивнул и вышел из комнаты.
Старуха возвратилась на место. Она долго сидела молча, потом повернулась к испуганной Евфросинии Захаровне. В ее глазах был покой.
— Я тебя люблю, Фрося… Освободись на работе заранее — поможешь Настене с похоронами. Я все приготовлю, обо всем договорюсь, в церкви тоже — больших хлопот не будет.
— А как же… — встрепенулась, опомнившись, Евфросиния Захаровна, но старуха ее перебила:
— Ни о чем не спрашивай. Он скоро уйдет. — Она притянула к себе голову Евфросинии Захаровны и поцеловала ее в лоб. — Ступай, ступай…
Всю дорогу домой Евфросиния Захаровна молчала. Пережитое потрясение оказалось столь опасным для ее сознания, что душа отключила в ней способность чувствовать и думать. Евфросиния Захаровна хотела плакать — и не могла. Она стала еще меньше, чем была. Даже ее походка стала какой-то мелкой. Сумбурные обрывки мыслей были отгорожены от нее толстым стеклом; они бились в это стекло, пытаясь докричаться до нее, но она знала, что не должна ни слушать их, ни помогать им освободиться. Только в этом было ее спасение. Только в этом. Только в этом…
Как ни странно, спала она без памяти. Без снов, без переживаний. И проснулась в обычном своем состоянии. Всплакнула по бабе Клаве. Она любила крестную; та занимала и согревала какое-то место в ее душе — но не в жизни. Умрет крестная — ничего в ее жизни не изменится. Правда — останется тайна, вдруг всплывшая вчера вечером, но Евфросиния Захаровна, женщина рассудительная, понимала, что непостижимое нужно просто принимать таким, как оно есть, а не копаться в нем. Ведь я не пытаюсь постичь Бога, думала она, я просто принимаю его. Он заполняет собою пустоту в душе и за пределами жизни. Это очень удобно. Спасибо ему.
Она не стала ни о чем спрашивать Н. Она была счастлива оттого, что он рядом с нею. С его появлением в ее жизни появилось тепло и смысл. Такие подарки не даются даром — и она была готова платить. Чем? — этого она не представляла, но и сидеть сложа руки было нельзя. И она стала действовать. Позвонила с работы участковому милиционеру и попросила его зайти к ней в обеденный перерыв. «Так ведь у вас в гостинице нет буфета», — засомневался Митя. — «Ничего, я приготовлю все, что надо, — сказала Евфросиния Захаровна. — Дело есть.» — «Да я уж наслышан о твоем деле, — насмешливо сказал Митя. — Собирался сам на него поглядеть.» — «Успеешь…»
Митя явился в своей новенькой капитанской форме, которую очень любил. «Я человек государственный, — объяснял он некоторым либералам, которые, насмотревшись телефильмов о милиции, удивлялись, что он не ходит в гражданском; мол, это и свободней, и душевней, и укорачивает дистанцию от надзираемой публики. — Я представляю государство, и каждый человек должен не только знать это, но и видеть.» Он учился на четвертом курсе юридического, и мечтал о том дне, когда получит право привинтить к мундиру университетский ромб.
Евфросиния Захаровна расстаралась: выставила дорогущую водку и закуски из лучшего магазина в городе. Митя не удивился — дело им предстояло деликатное.
— Нужна справка, удостоверяющая его личность, — сказала Евфросиния Захаровна и объяснила: паспорта нет, а кто он и откуда — не помнит.
— Он точно не бродяга?
