Никки Френч - На грани
Обзор книги Никки Френч - На грани
Никки Френч
На грани
Посвящается Кэти и Крису
«Beneath the Skin» 2000, перевод У. Сапциной
Летом их тела ловят зной. Жара просачивается сквозь поры обнаженной плоти, слепящий свет проникает во тьму, и я представляю, как он кругами расходится внутри, будоражит их. Темная сияющая влага под кожей. Они снимают одежду, плотные, глухие слои ткани, которые носили зимой, и позволяют солнцу касаться их рук и затылка. Лучи стекают между грудей, и они запрокидывают головы, подставляя солнцу лица. Они жмурятся и открывают накрашенные и ненакрашенные рты. Зной пульсирует на тротуарах, по которым они шагают, показывая голые ноги; легкие юбки трепещут в такт шагам. Женщины. Летом я наблюдаю за ними, вдыхаю их запах и запоминаю их.
Они поглядывают на свои отражения в витринах, втягивают животы, распрямляют плечи, а я смотрю на них. Я наблюдаю, как они разглядывают себя. Вижу их, когда они уверены, что их никто не видит.
Рыжая в апельсиновом сарафане. Лямка на плече перекручена. Мелкие веснушки на носу, крупная — на ключице. Лифчик отсутствует. При ходьбе помахивает бледными нежными руками, соски проступают под туго натянутым ситцем сарафана. Грудь мелковата. Острые косточки бедер. Носит сандалии на плоской подошве. Второй палец на ноге длиннее большого. Грязновато-зеленые глаза, оттенка ила на дне реки. Блеклые ресницы, слишком часто моргает. Тонкие губы, в углах остались следы помады. Разморенная, она сутулится, поднимает руку, чтобы вытереть пот со лба. Во впадине подмышки рыжая щетина, скорее всего недельной давности. Ноги тоже колючие, наверное, на ощупь — как влажный наждак. Кожа покрыта красными пятнами, волосы липнут ко лбу. Эта ненавидит победительницу-жару.
Еще одна — грудастая, с рыхлым животиком и шапкой темных волос Можно подумать, что она сильнее страдает от жары, с ее-то весом, этакая гора плоти. Но она преспокойно впускает в себя солнце, не сопротивляясь ему. Я вижу, как она подставляет ему свое крупное мягкое тело. Под мышками на зеленой тенниске круглые пятна пота, струйки текут по шее, вдоль густых прямых прядей волос. Темные волоски на руках блестят от испарины, сильные ноги обуты в закрытые туфли. Волосы под мышками тоже густые — мне известно, какое у нее тело под одеждой. На верхней губе темные усики, рот алый, мясистый, как перезрелая слива. Жует булочку, завернутую в темный пергамент с сальными пятнами, запускает белые зубы в сочную хлебную мякоть. К верхней губе прилипло помидорное семечко, жир стекает по подбородку, но она и не думает вытирать его. Юбка застряла между ягодиц и слегка задралась.
В жару женщины отвратительны. Одни высыхают, как насекомые в пустыне. Сухие морщины на лицах, на губах, веером вокруг уголков глаз. Солнце высасывает из них весь сок. Особенно из старух, которые пытаются спрятать морщинистые руки под длинными рукавами, а лица — под полями шляп. Другие тухнут и гниют, кожа едва сдерживает разлагающуюся плоть. Когда они проходят мимо, я слышу, как они смердят. Сквозь запахи дезодорантов, мыла и духов, которые они наносят на запястья и мочки ушей, я различаю вонь перезрелости и распада.
Зато третьи распускаются, как цветы под солнцем: чистые, свежие, гладкокожие, с шелковистыми, зачесанными назад волосами или длинными прядями, спадающими вдоль щек. Я сижу на скамье в парке и смотрю, как они проходят мимо, по одиночке и стайками, как их разгоряченные ступни утопают в пожухлой траве. На их телах играет солнечный свет. На черноволосой желтое платье, кожа лоснится на солнце, волосы густые и жирные. Проходя мимо, она смеется; этот рокочущий звук исходит откуда-то из потайного уголка в глубине сильного тела. Я замечаю тенистые места: подмышечную впадину, ямочку под коленом, ложбинку между грудей. Все подробности, которые принято скрывать. Они думают, что их никто не замечает.
Порой мне удается разглядеть их белье. У женщины в белой рубашке без рукавов бретелька лифчика то и дело сползает с плеча. Бретелька сероватая, застиранная. Рубашку она надела чистую, а про лифчик и не вспомнила. Решила, что никто ничего не заметит. Но я замечаю такие детали. Край комбинации под подолом юбки. Облупившийся лак на ногтях. Припудренный прыщ. Пуговицу другого оттенка. Пятно, грязь на воротнике. Слишком тесное кольцо, врезавшееся в палец.
Они проходят мимо. Я слежу за ними в окно, когда они думают, что вокруг никого нет. Ту, что сейчас дремлет, я видел в кухне ее квартиры на тихой улочке, где я иногда бываю. Ее голова неловко запрокинута, еще минута — и она вздрогнет и проснется, не понимая, где это она, губы обмякли, рот приоткрылся. На щеке блестит тонкая ниточка слюны, будто слюдяной след улитки.
Садится в машину, платье взбил ветер, промелькнуло белье. Бедра в мелких ямочках.
Засос под тщательно повязанным шарфиком.
Беременная, сквозь тонкую ткань платья просматривается пупок.
Молодая мамаша с пятнами молока на блузке и следами отрыжки на плече, где к нему прижимает голову ребенок.
Улыбка, обнажающая опухшие, оседающие десны; отколовшийся передний зуб; фарфоровая коронка.
Темные корни в проборе белокурых волос, успевших отрасти.
Толстые желтоватые ногти на ногах, выдающие возраст.
Первые признаки варикозных вен на белых голенях, словно лиловые червяки под кожей.
Они валяются на траве в парке, под палящим солнцем. Сидят возле пабов, слизывая с губ пивную пену. Иногда я оказываюсь среди них в вагоне подземки, сдавленный жаркой плотью в застоялом воздухе. Сижу рядом, слегка касаясь ногой чужого бедра. Открываю им двери, вхожу следом в прохладные библиотеки, галереи, магазины, изучаю их походку, манеру поворачивать голову или закладывать пряди волос за уши. То, как они улыбаются и отводят глаза. Порой они не отворачиваются.
Лето в большом городе простоит еще несколько недель.
Часть 1
Зоя
Глава 1
Я не прославилась бы, если бы не арбуз. А арбуз не купила бы, если бы не жара. Поэтому начну с жары.
Стояла жара. Но вы, наверное, не так поняли меня. Скорее всего вам представилось средиземноморское побережье, пустынные пляжи, коктейли в высоких бокалах, украшенные разноцветными бумажными зонтиками. Ничего подобного. Эта жара была похожа на громадную, старую, жирную, зловонную, шелудивую, косматую, грязную издыхающую псину, которая обосновалась в Лондоне в начале июня и уже три кошмарных недели не двигалась с места. Жара только усиливалась, становясь все противнее, небо день ото дня меняло цвет с голубого на дикую индустриальную мешанину желтого и серого. Холлоуэй-роуд превратилась в исполинскую клоаку, выхлопные газы держались на уровне тротуаров, придавленные сверху какими-то еще более вредными загрязняющими веществами. Мы, пешеходы, кашляли друг на друга, как ищейки, сунувшие нос в табачную лавку. В начале июня было даже приятно переодеться в легкое платье и подставить кожу солнцу. Но к концу каждого дня мои платья пропитывались потом и покрывались пылью, мыть голову над раковиной приходилось каждое утро.
Как правило, книги для чтения в классе я выбираю в соответствии с фашистскими тоталитарными принципами, навязанными правительством, но в это утро я вдруг взбунтовалась и начала читать детям сказку про Братца Кролика, которую откопала в коробке с потрепанными детскими книжками, приводя в порядок отцовскую квартиру. Я долго перебирала старые школьные табели, письма, написанные еще до моего рождения, безвкусные фарфоровые фигурки, при виде которых на меня нахлынули сентиментальные воспоминания. Все книги я сохранила, думая, что когда-нибудь у меня будут свои дети. Тогда и я буду читать им книжки, которые читала мне мама, прежде чем умереть и предоставить отцу каждый вечер укладывать меня в постель. С тех пор я лишилась ежевечернего чтения вслух, и в моей памяти оно осталось как что-то бесконечно драгоценное и чудесное. И теперь, когда я читаю вслух детям, мне кажется, что я превращаюсь в мягкое, затуманенное подобие собственной матери и что ребенок, которому я читаю, — это тоже я.
Мне хотелось бы написать, что класс заворожил этот старомодный образчик детской литературы. И вправду, пока я читала, дети реже, чем обычно, хныкали, ковыряли в носу, глазели в потолок и толкались. Но самое главное, потом, когда я стала расспрашивать их о сказке, выяснилось, что никто не знает, что такое арбуз. Я нарисовала арбуз на доске красным и зеленым мелом. Арбуз — настолько простая штука, что нарисовать его могу даже я. Раз — и готово.
Я пообещала детям, если они будут хорошо себя вести — и почти целый час они пугали меня непривычно примерным поведением, — в следующий раз принести им арбуз. По пути домой я вышла из автобуса на одну остановку раньше, не доезжая Севен-Систерз-роуд. Идти предстояло через рынок. У первого же прилавка, заваленного фруктами, я купила фунт медово-золотистой черешни и жадно съела ее. Ягоды были кисловатыми, сочными, освежающими, они напомнили мне о родительском доме, о том, как приятно сидеть в тени деревьев на закате. Был шестой час, на улицах уже начинали возникать пробки. Выхлопные газы жарко обдавали лицо, но почему-то меня это только смешило. Как всегда, мне пришлось почти продираться сквозь толпу, но все в этой толпе были настроены добродушно. И ярко одеты. Мой личный счетчик клаустрофобии показывал не обычные одиннадцать, а приятные шесть или семь баллов.
