Саймон Тойн - Ключ
Обзор книги Саймон Тойн - Ключ
Саймон Тойн
«Ключ»
I
И внезапно сделался шум с неба,
как бы от несущегося сильного ветра…
И исполнились все Духа Святаго,
и начали говорить на иных языках…
Деяния св. апостолов, гл. 2, ст. 2—41
Хилла, мухафаза[1] Бабиль, Центральный Ирак
Бедуин, воин пустыни, бросил взгляд через покрытое тонким слоем пыли окно. Лицо его полностью скрывала куфия[2], глаза были защищены большими темными очками. Снаружи все казалось ему блеклым, цвета кости: дома, гравий на улице, даже одежда и лица людей.
Он присмотрелся к мужчине, который шаркающей походкой спешил по другой стороне улицы, закутав лицо в куфию от вездесущей пыли. В этой части города прохожих было немного, да и кто станет разгуливать, когда раскаленное солнце поднялось на побелевшем небе к зениту, а температура, наверное, поднялась выше пятидесяти градусов? Но и в таких условиях им нужно действовать быстро.
Где-то за спиной, в глубине дома, раздался глухой удар, а затем придушенный вскрик. Воин вгляделся в прохожего: не услышал ли тот чего? — но человек продолжал свой путь, стараясь держаться узенькой полоски тени, которая падала от стены, испещренной оспинами пуль и осколков гранат. Воин не спускал с него глаз, пока прохожий не растворился в знойном мареве, потом снова обвел взглядом комнату.
Маленькая контора, которая занимала часть гаража на окраине города, пропахла бензином, потом и дешевым табаком. На стене висела фотография в рамке, и казалось, что снятый на ней человек гордо взирает на груды засаленных бумаг и автомобильных деталей, наваленных здесь повсюду. В маленькой комнатке всего-то и помещалось, что стол да два стула, зато громоздкий кондиционер поддерживал в ней сносную температуру. Вернее, мог поддерживать, когда работал. Сейчас он не работал, и в конторе было жарко, как в печи.
Много месяцев подряд город страдал от перебоев с электроэнергией — за освобождение приходилось расплачиваться, и не только этим. Люди уже стали вспоминать правление Саддама как добрые, старые дни: «Да, время от времени кто-нибудь исчезал бесследно, но, по крайней мере, свет давали исправно». Воина поражало, как быстро они все забыли. Вот он все помнил! Он был вне закона — что при Саддаме, что при нынешнем оккупационном режиме.[3] Верность он хранил не какому-либо правительству, а только своей стране.
Долетевший до слуха новый стон вернул воина к действительности. Он стал быстро опустошать ящики стола, открывать шкафчики, надеясь побыстрее отыскать камень, за которым они пришли, и скрыться в пустыне раньше, чем по улице проедет очередной патруль. Но тот, кто спрятал камень, несомненно, знал о его ценности. Нигде не было никаких следов.
Воин снял со стены фотографию. Сытое лицо так расплылось, что отдельных черт невозможно было различить, выделялись только густые черные усики «а-ля Саддам». Из-под белой дишдаши[4] выпирало изрядное брюшко, а руки обнимали двух застенчиво улыбавшихся девушек, которые, к несчастью, внешностью пошли в отца. Все трое опирались на белый полноприводный внедорожник, теперь стоявший во дворике перед гаражом. Воин внимательно присмотрелся к машине, услышал, как пощелкивает остывающий мотор, над которым еще колыхалось облачко раскаленного воздуха, разглядел на вороненом лобовом стекле, чуть пониже центра, маленький кружок. Усмехнулся и пошел к машине, по-прежнему держа в руках фотографию.
Почти всю тыльную часть дома занимала мастерская. Здесь было темнее, чем в конторе, но тоже нестерпимо жарко. С потолка свисали гирлянды бесполезных неоновых ламп, а в углу недвижимо стоял вентилятор. Яркие полоски солнечного света, падавшего сквозь узкие оконца в верхней части задней стены, высвечивали блок цилиндров, который непонятно как держался на тоненьких позвякивающих цепочках. Под этим блоком дергался задыхающийся человек — тот самый, что был снят на фото. Мотком колючей проволоки он был надежно прикручен к верстаку. Тело его было обнажено до пояса, огромный волосатый живот вздымался и опадал в такт натужному дыханию. Из разбитого носа текла кровь, один глаз совсем заплыл. Алые ручейки струились из ран — там, где проволока впилась в скользкую от пота кожу.
Над толстяком склонился человек в пропыленной армейской форме цвета хаки; лицо его, как и у воина пустыни, закрывали куфия и темные очки.
— Так где он? — прозвучал вопрос, и человек в хаки медленно поднял окровавленную монтировку.
Толстяк ничего не ответил, лишь покачал головой, а его дыхание участилось в ожидании нового приступа боли. Из носа на усы потекли кровавые сопли, единственный здоровый глаз зажмурился. Монтировка поднялась еще выше.
Тогда в мастерскую шагнул бедуин.
Лицо толстяка по-прежнему было напряжено в ожидании удара. Когда же удара не последовало, он открыл здоровый глаз и обнаружил склонившуюся над ним вторую фигуру.
— Дочки твои? — Вошедший показал на фотографию. — Красивые. Может, они скажут нам, где их баба[5] прячет кое-что?
Голос царапал, звучал противно, словно водили наждаком по камню.
Толстяк узнал этот голос, и глаза его остекленели от страха, а воин пустыни не спеша размотал свою куфию, снял темные очки и шагнул в полосу света, отчего зрачки глаз — таких светлых, что они казались почти серыми, — сузились, превратившись в крошечные черные точки. Толстяк не мог не узнать этот неповторимый цвет глаз. Он перевел взгляд на шрам с рваными краями, который вился вокруг шеи воина.
— Знаешь меня?
Толстяк молча кивнул.
— Скажи громко.
— Ты Ашаба. Ты… Призрак.
— Значит, ты знаешь, за чем я пришел?
Снова кивок.
— Ну так скажи мне, где он. Или тебе больше хочется, чтобы я уронил этот блок тебе на голову, а потом притащил сюда твоих дочерей и снял новое семейное фото?
При упоминании дочерей лицо толстяка ожесточилось.
— Если ты меня убьешь, — проговорил он, — то не найдешь ничего: ни того, что ищешь, ни моих дочерей. А я скорее умру, чем накличу опасность на их головы.
Призрак отложил фото на верстак и вытащил из кармана маленький спутниковый навигатор, снятый с лобового стекла внедорожника. Нажал кнопку и показал своей жертве экран, на котором появился список недавних поездок. Третьим по счету в списке было арабское слово, обозначающее дом. Призрак легонько постучал по списку ногтем, и на экране возникла карта улицы в отдаленном жилом районе города.
Выражение решимости тут же сползло с лица толстяка. Он тяжело вздохнул и ровным — насколько ему это удавалось — голосом поведал то, что хотел услышать Призрак.
Тяжелый полноприводный автомобиль, покачиваясь на ухабах, катил по бездорожью вдоль оросительного канала, какие во множестве пересекали равнину к востоку от Хиллы. В здешнем ландшафте удивительно переплелись участки совершенно голой пустыни и маленькие оазисы, густо покрытые настоящей тропической зеленью. Это был «Плодородный полумесяц», часть древней Месопотамии[6] — края, лежащего между двух рек. Прямо впереди заросли сочной травы и рощи финиковых пальм окаймляли берега одной из этих рек, Тигра, а Евфрат протекал позади. Давным-давно поселившиеся в этих границах люди создали письменность, овладели началами алгебры, изобрели колесо. Многие полагают, будто именно здесь находился Эдемский сад, хотя никто его до сих пор так и не нашел. Здесь родился Авраам — отец трех великих религий: ислама, иудаизма и христианства. Призрак тоже появился на свет здесь, вскормленный землей, которой он, как преданный сын, ныне служил.
Машина проскочила мимо пальмовой рощи и снова заколыхалась на белой как мел почве пустыни, высушенной беспощадным солнцем до твердости цемента. Толстяк стонал: каждый толчок острой болью отзывался в его избитом теле. Призрак никак не реагировал на эти стоны — его внимание было целиком поглощено россыпью валунов, которые начали вырисовываться в знойном мареве. Отсюда трудно было понять, что это такое, и более или менее точно определить расстояние. Невероятная жара пустыни искажает представления о времени и пространстве. Призрак смотрел на бледную линию горизонта, и ему казалось, что он видит картину из библейских времен: та же холмистая равнина, те же выцветшие небеса, на которых неясным пятном расплывается луна.
По мере приближения «мираж» обретал устойчивые очертания. Он оказался куда больше, чем поначалу виделось Призраку: квадратное строение в два этажа, явное творение рук человеческих, — возможно, заброшенный караван-сарай, обслуживавший некогда бесчисленные верблюжьи караваны, которые ходили по этим древним краям. Кирпичи из глины, добротно обожженные все тем же солнцем добрую тысячу лет назад, понемногу рассыпались, снова превращаясь в пыль.
