Роберт Ладлэм - Предательство Тристана
– Кто это был? – спросил Кундров, когда Меткалф подошел поближе.
– Парень с пушкой? Я полагал, что вы должны его знать, это один из ваших соотечественников.
– Нет, я не про щелкунчика.
– А, этот… Это один из моих.
– Он показался мне знакомым. Где-то я видел его лицо… Возможно, в одном из наших фотоархивов. Впрочем, хорошо, что он подвернулся вовремя, а не то мне пришлось бы убить еще одного щелкунчика – второго за неделю. А это, между прочим, пятно на моей репутации. НКВД предпочитает собственные способы экономии на зарплате.
– То есть любят убивать своими собственными руками?
– Совершенно верно. Вы приехали сюда, чтобы снова увидеть Лану. – Он не спрашивал, а уверенно констатировал. – Даже если из-за вашего приезда она подвергается опасности.
– Не совсем так. Мне требуется ваша помощь.
Русский закурил сигарету – немецкой марки, как заметил Меткалф.
– Неужели вы настолько доверяете мне, чтобы просить меня о помощи? – после паузы спросил Кундров, выпустив через раздувшиеся ноздри две толстые струи дыма.
– Вы спасли мне жизнь. И жизнь Ланы.
– С товарищем Барановой совсем другое дело.
– Это я хорошо понимаю. Я пытаюсь понять, знаете ли вы, что на самом деле влюблены в нее.
– Уверен, что вам знакома русская пословица: любовь зла, полюбишь и козла.
– Уж Лана-то ни в коем случае не козел. – Русский уклонялся от темы, ну и пусть уклоняется, решил Меткалф. Честность далеко не всегда является лучшей политикой.
– Ну, конечно, нет. Она исключительная женщина.
– Именно так я много раз говорил и думал о ней.
– Я всего лишь приставленный к ней шпик, Меткалф. Я ничего не могу поделать с этим, тем более что мое чувство к ней сделало задание во много раз труднее, но никаких иллюзий на ее счет я не имею. Она всегда видела во мне своего тюремщика – возможно, несколько более культурного, более мягкого, чем большинство, но все же тюремщика, и никого иного.
– Она не из тех женщин, которых можно держать в клетке.
– Или которыми можно владеть, – возразил Кундров. – Помощь, о которой вы просите… только если дело касается Светланы Михайловны.
– Так и есть.
– Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь ей, и думаю, что вы и сами об этом знаете.
– Именно поэтому я сейчас нахожусь здесь.
Кундров кивнул и еще раз глубоко затянулся сигаретой.
– Вредная привычка, но насколько приятнее курить немецкую сигарету, чем нашу папиросу. Даже фашисты делают лучший табак, чем мы.
– У вас в стране есть вещи, куда более достойные осуждения.
– Это так. Честно говоря, сейчас между Россией и Германией гораздо больше сходства, чем различий.
Меткалф с искренним удивлением вскинул бровь.
– Очень странно слышать такое от вас.
– Я уже намекнул вам на это в Москве. Я знаю эту систему изнутри. И знаю все ее злодеяния гораздо лучше, чем вы можете хотя бы представить себе. Поэтому меня нисколько не удивит, если вы сейчас скажете мне, что я должен помочь Светлане Михайловне бежать из страны.
Меткалф не сумел скрыть изумления.
– Но я не думаю, что она этого захочет, – продолжал Кундров. – Слишком уж многое держит ее в России. Все же может отыскаться и такая клетка, которую даже эта женщина не пожелает покинуть.
– Она говорила вам об этом?
– Никогда. Да в этом и нет необходимости.
– Вы так хорошо понимаете ее?
– Я очень хорошо понимаю ее чувства.
– Вы понимаете ее желание сбежать из Советского Союза?
– Скажете тоже – понимаю! Я сам испытываю такое желание. Я даже сделал бы это своим условием.
– Условием… чего?
– Условием того, что я помогу вам, помогая Светлане Михайловне. Это была бы моя цена.
– Вы хотите бежать? Вы это говорите?
– Я имею информацию, много информации о ГРУ, о советской разведке, и эта информация могла бы принести немалую пользу американскому правительству. Тем, на кого вы работаете, кем бы они ни были. Я могу очень многое сделать для вас.
Меткалф был потрясен. Но в выражении лица и в интонациях Кундрова не было ничего такого, что позволило бы предположить, что он разыгрывает хитрый гамбит[95], пытаясь проверить Меткалфа. Кундров говорил совершенно серьезно.
– Но почему? Почему вам этого хочется?
– Неужели вы спрашиваете меня об этом серьезно? – Кундров бросил окурок на асфальт, вынул другую сигарету и прикурил ее от маленькой медной зажигалки. Его рука немного дрожала – агент ГРУ был явно возбужден. – Вы, человек, который видел своими глазами, что наш тиран сделал с одной из самых великих стран мира, спрашиваете меня, почему я хочу уехать? Вы, кому пришлось испытать на собственной шкуре и террор, и паранойю, и продажность, и жестокость? Лучше уж я переадресую ваш вопрос вам. Неужели вы не понимаете потребности сбежать из этой тюрьмы?
– Но ведь вы же один из тюремщиков!
– Иногда бывает так, что и в тюремщики идут не по доброй воле, – тихо, почти шепотом, проговорил Кундров. – Когда мне только-только стукнуло двадцать, моего отца забрали. Посадили в тюрьму. Не спрашивайте меня, за что; вы уже должны были усвоить, что часто это случается вообще без всяких причин. Но я отправился выяснять, я спрашивал во всех учреждениях Москвы, причастных к арестам, пока не добрался до штаба ГРУ на Арбатской площади. И там меня самого бросили в тюрьму, били и пытали. – Он указал на бледный тонкий шрам, протянувшийся от угла его рта. Глумливое выражение – первая отличительная черта, которую Меткалф заметил в лице Кундрова, – вовсе не выказывало высокомерной насмешки, просто от этого шрама лицо было немного перекошено. – В конце концов меня освободили при том условии, что я сам буду работать на ГРУ. – Он кивнул в ответ на невысказанный вопрос Меткалфа. – Да, довольно многие из нас были завербованы именно таким образом.
– А ваш отец?
– Умер в тюрьме, – небрежным тоном бросил Кундров. – Как сказали, от сердечного приступа. Но правды я так и не узнал.
– Мой бог! – прошептал Меткалф. Он-то был почти уверен, что привилегированных служащих советской системы ее жестокий террор обходил стороной. Но, видимо, неприкасаемых в СССР не существовало.
– Полагаю, мне нет нужды рассказывать вам о моих друзьях и коллегах в ГРУ, о том, что происходило с ними. Когда назначают нового начальника ГРУ, он приводит с собой собственных лакеев, продвигает своих людей, а они, в свою очередь, строчат доносы на своих врагов, которых после этого «вычищают». Это бесконечный цикл бессмысленной, болезненной жестокости. Вам, конечно, знаком древний гностический символ уроборос – дракон или змея, заглатывающая свой собственный хвост и таким образом поддерживающая собственную жизнь, пожирая самое себя. Это и есть государственная тирания. Революция пожирает себя. Русская революция родила Ленина, монстра, которого мир считает спасителем, который создал ГУЛАГ, систему тюремных лагерей, а он родил другое чудовище, Сталина. А тот в свое время родит еще какого-нибудь монстра, и так будет повторяться до бесконечности. И та машина террора, которой Сталин пользуется, чтобы удержаться у власти, тоже пожирает самое себя, уничтожая русских людей, что создает бесконечный цикл террора. Машина питает тех самых людей, которых терроризирует; это своего рода каннибализм. Вы говорите, что я один из тюремщиков. А я повторю вам то, что уже сказал в Москве: я всего лишь один из бесчисленных винтиков в гильотине.
– Но вы помогли мне спастись. Вы связаны с подпольной сетью противников режима, которые тайно вывозят людей за границу, – вы ведь имели возможность дезертировать в любой момент, когда сочли бы нужным!
– О, это только так кажется. Увы, нет. Когда убегает обычный русский, правители пожимают плечами; им на это наплевать. А когда за границей пытается спастись один из тюремщиков, они не останавливаются ни перед чем, лишь бы расправиться с ним. Отправляют специальные команды НКВД, которые убивают любого из своих бывших сослуживцев, посмевшего покинуть страну. Без покровителя – без защиты со стороны западного правительства – я окажусь на том свете через считаные дни. Как я только что сказал, я мог бы неплохо пригодиться вашему руководству.
Меткалф молчал не менее минуты. Все это не было уловкой или провокацией: Кундров говорил совершенно серьезно. Его ненависть к сталинской России была подлинной, несомненно, он много и упорно думал об этом в течение долгих лет. И все же в конце концов Стивен произнес:
– В Москве вы сможете принести больше пользы своему народу.
– Только в том случае, если мне удастся уцелеть, – ответил Кундров с саркастической улыбкой. – Хотя это только вопрос времени: рано или поздно мне все равно всадят пулю в затылок.
– Но подумайте сами, как долго вы уже смогли продержаться, какое прочное положение в системе сумели занять.
– Я обладаю способностью вроде той, какую имеют хамелеоны: казаться совершенно лояльным системе, на которую работаю. Это такой механизм выживания.
