Вадим Кожевников - Щит и меч. Книга вторая
Дитрих и не думал проверять его.
По инструкции, к каждой стрелке в "деле" с обеих сторон следовал прикрепить треугольничек из красной бумаги. Дитрих считал это чисто канцелярской изощренностью. Но Иоганн знал, что каждая деталь оформления "дела" имеет особое значение. Поэтому он нарезал треугольнички из черной бумаги и подсунул коробку Дитриху. И тот машинально продолжал прикреплять их к карточкам, так как предпочитал работу со скрепками кропотливой возне с проверкой деталей оформления. Черные бумажки под скрепками обычно обозначали, что на данного заключенного довольствие не выписывается, — иначе говоря, лагерная администрация может "списать" его в день прибытия в лагерь.
Во время их совместной работы Дитрих сообщил Вайсу немало интересного.
Рассказал, например, что все сотрудники мастерских абвера, которые раньше изготовляли фальшивые советские документы, теперь фабрикуют фальшивые немецкие документы. И в ожидании лучших времен многие сотрудники секретных служб превратятся отныне в крестьян, ремесленников, торговцев. А некоторых даже снабжают документами, подтверждающими, что люди эти побывали в плену и отпущены советским командованием специально для пропагандистской работы среди населения. Такие документы владельцы должны показывать немецкому населению и просить убежища. И если их укроют, то они обязаны собственноручно расправиться со всей приютившей их семьей. Кроме того, этим людям вменяется в обязанность выявлять тех германских военнопленных, которые действительно отпущены советским командованием на родину, с тем чтобы призывать к сопротивлению фашистам.
Дитрих спросил Вайса, разговаривал ли он о нем с кем-либо из руководства зарубежной разведывательной службы.
Вайс ответил утвердительно, так как он действительно говорил о Дитрихе с Густавом.
Дитрих произнес мечтательно:
— Я бы очень хотел оказаться сейчас в Испании: не мог же Франко забыть, какие услуги мы ему оказывали в подавлении революции. Я думаю, что Испания станет для немцев самой гостеприимной страной.
Докладывая Густаву об окончании работы, выполнявшейся по поручению Лансдорфа, Вайс счел необходимым пожаловаться на Дитриха: сказал, что, по его мнению, тот недостаточно знаком с правилами оформления подобного рода документов и мог допустить ошибки в этой спешной и вместе с тем требующей исключительного внимания работе.
Густав успокоил Вайса:
— А, плюньте! Если даже по ошибке и ликвидируют несколько эсэсовцев, невелика беда.
В следующие дни Вайс вместе с Дитрихом побывал на сборных пунктах молодежи, зачисленной в подразделения "вервольфа". И хотя у многих из этих ребят на поясах висели кинжалы, вид у них был довольно жалкий.
Почти все "призывники" были пьяны, шнапс им выдавали без ограничения.
Увидев пришитую к щеке одного мальчишки пуговицу, Вайс поинтересовался, для чего это нужно. Глаза у мальчишки были заплаканы, губы дрожали от боли, но он объявил гордо:
— Я прошел высшее испытание на преданность фюреру! — И, боясь дотронуться до багровой, опухшей щеки, только указал на нее пальцем. — Можно было съесть крысу, как другие. Но я предпочел это. — Добавил доверительно: — Мы сами решили подвергнуться испытаниям. А те, кто боится пройти через испытание, становятся нашими слугами, и мы их порем, если они не слушают нас.
— Кто это "мы"? — спросил Вайс.
— Те, кого после испытаний посвятили в рыцари.
66
Германия металась, словно тифозный больной. Отступающая немецкая армия выселяла из восточных районов страны множество людей, некогда покинувших западные территории, чтобы спастись от воздушных бомбардировок.
Тысячи солдат, в прошлом рабочих, снимали с фронта и отправляли на военные заводы, а через несколько недель снова посылали на передову.
Перебрасывали воинские части с Западного фронта на Восточный. Людей, жилища которых были разрушены бомбардировкой, гнали под конвоем нацистских функционеров в деревни и заставляли работать у фермеров только за одну еду.
Из городов выселяли тех, кто не представлял ценности для империи и не имел ценностей, чтобы кормиться с черного рынка. И на эти сотни тысяч обездоленных, бездомных семейств устраивались облавы: тотальная мобилизация, которую проводили нижние чины вермахта, сметала всех уцелевших мужчин до шестидесяти лет. Хватали и подростков и зачисляли их в подразделения "вервофльфа".
Ничто не могло сломить, нарушить четкий ход гигантской чиновничьей машины нацистской Германии. В каком бы состоянии ни был человек, где бы он ни оказался, его мгновенно брали на учет, под наблюдение, подвергали насилию его волю и мысли. Всепроникающая полицейская система, облеченная в самые разнообразные формы, повсюду настигала людей.
Однажды на одной из окраинных улиц Берлина Иоганн увидел фрау Дитмар, она стояла в длинной очереди за водой. Он не сразу узнал ее. Фрау Дитмар очень сильно изменилась за эти годы — исхудала, постарела, ссутулилась.
Она страшно обрадовалась, узнав его, и стала упрашивать зайти к ней в ее более чем скромное жилище. Хозяйка квартиры, жаловалась она, относится к ней и к ее сыну Фридриху как к оккупантам.
Фридриху во время бомбежки Пенемюнде оторвало обе ноги. Его отправили в берлинский госпиталь. Когда он выписался оттуда, ему, как инвалиду, предоставили возможность вселиться в чужую квартиру. Правда, комната очень скверная, даже не комната, почти чулан. Но хозяева ненавидят его за это вторжение. Ненавидят и за то, что он хоть и инвалид, а остался жив. Их же сыновья погибли на фронте.
Иоганн вошел в комнату вслед за фрау Дитмар.
Все здесь было приспособлено для существования безногого человека: низкий, с коротко обрезанными ножками стол, такие же стулья.
Фридрих неприязненно встретил Вайса, хотя некогда они переписывались.
Стоя на полу, он едва доставал головой Иоганну до пояса. Лицо у него было рыхлое, бледное. Очевидно, он никогда не выбирался из этого мрачного чулана, сидел здесь, как в заточении.
Фрау Дитмар, видимо, подавлял офицерский мундир Вайса. Она держалась необычайно робко, заискивающе и даже не решалась напомнить Иоганну, что когда-то он был ее жильцом.
Иоганн не стал задерживаться, записал адрес и быстро ушел. В тот же день он постарался через Франца переселить фрау Дитмар в одну из оставленных зажиточными хозяевами квартир, которые агенты СД держали под контролем, на всякий случай.
Квартира была большая, комфортабельная, хорошо обставленная. В шкафах висела самая разнообразная одежда, на кухне хранились запасы консервов и вин.
Фридрих понемножку оттаял и кое-что рассказал о себе Иоганну. Так, он сообщил, что авиация противника никогда бы не обнаружила их объект, если бы на песчаной отмели не остались "лыжи" пускового устройства самолета-снаряда.
— Русские военнопленные, на обязанности которых было убирать после залпов все следы техники, нарочно оставили эти "лыжи". В тот день разразился ливень, и охрана не проверила, и всех их, кто остался жив после бомбежки, потом повесили, — сказал Фридрих, дерзко глядя Иоганну в глаза. — С точки зрения русских это был подвиг.
Иоганн в свою очередь пристально поглядел на него.
— Ну что ж, пожалуй, это так и есть.
После этих слов Фридрих окончательно осмелел и рассказал Иоганну о своей работе в Пенемюнде. Под конец он произнес задумчиво:
— В сущности, мы убийцы. Наши летающие снаряды предназначались для того, чтобы уничтожать население, а не армии противника. — Посмотрел на свои обрубки, пробормотал: — Только тогда, когда моя голова оказалась ближе к земле, я стал думать, что земля — это не летающая в космосе гигантская могила всех предшествующих поколений человечества, погибших в войнах, а звездная колыбель поколений, которые придут после нас и навечно скажут войне свое "нет!".
— Почему же после нас? — спросил Иоганн. — Надеюсь, это случится не в столь отдаленные времена.
— Вы мечтатель, — улыбнулся одними губами Фридрих.
... Для фольксштурмистов не хватало армейского обмундирования. Их обряжали в старые форменные куртки почтальонов, железнодорожников, кондукторов метро и трамваев, мундиры мелких министерских чиновников, сданные некогда в фонд зимней помощи. Отряды фольксштурма маршировали по улицам в галошах. Это был марш потрепанных призраков, как бы издевающихся над былым могуществом Третьей империи. И Геббельс, отправляя их на смерть, визжал из всех радиорупоров: "Немецкий мечтатель должен пробудиться от своей спячки, если он не хочет вместе со своей свободой потерять также и свою жизнь".
Эсэсовцы с овчарками конвоировали, как заключенных, колонны фольксштурма до железнодорожных эшелонов.
А Геббельс вопил из радиорупоров, установленных на развалинах вокзалов: "Четырнадцатилетний мальчик с бронебойным ружьем, подкарауливающий врага и оказывающий ему сопротивление, сегодня ценнее для нации, чем десяток "мудрецов", обстоятельно пытающихся доказать, что наши шансы упали до нуля".
