Олег Шмелев - С открытыми картами
Как ни вышколен был профессиональный разведчик Тульев двадцатью годами опаснейшего риска, но внимательный человек наверняка приметил бы натяжку и нервозность, если бы понаблюдал его в обличье Зарокова или Курнакова. Ведь под маской всегда остается свое собственное лицо. Теперь перед Марковым сидел человек без маски, и человек этот был спокоен. Ничто не напоминало о его прошлом.
— Газеты, журналы вам дают регулярно? — спросил Владимир Гаврилович.
— Да, спасибо. Я читаю и книги. Уже лет пятнадцать не читал, если не больше.
— Не было времени?
— Не в том дело. Не было подходящего состояния души.
Марков пододвинул на край стола лист бумаги с тремя строчками машинописного текста.
— Вот также любопытное чтение.
Тульев пробежал глазами по строчкам.
«Надежде. Вам надлежит быть 2 ноября сего года от 17.00 до 17.15 (время московское) в Третьяковской галерее, зал Верещагина. Следующий сеанс связи — 9 ноября в те же часы».
— Захотели на вас посмотреть, — сказал Марков. — А отказывать мы не имеем права.
Тульев встал со стула, вытянулся по-солдатски во весь рост.
— Если вы мне доверите…
— Подождите, — остановил его Марков. — Садитесь и слушайте.
Тульев повиновался.
— Насчет доверия мы еще вообще побеседуем. Вы, наверное, обратили внимание, что наши встречи с некоторых пор не похожи на допросы, но не о том сейчас речь. — Марков сложил лист с радиограммой вдвое, сунул его в стол. — Рискую задеть ваше самолюбие, но скажу. Предположим, я вам не очень верю, но в галерею вы все равно пойдете. Провалить нас вам не удастся, потому что скорее всего к вам никто не подойдет. На вас просто посмотрят издалека, живы ли вы, существуете ли до сих пор. Вас мои рассуждения не обижают?
— Нет, я бы рассуждал так же, — без всякой наигранности ответил Тульев.
— Ну вот, собственно, мы и договорились. Как сказал бы опять-таки ваш знакомый Бекас, это слегка напоминает смотрины, только не так торжественно. И вы уж постарайтесь быть скромным.
— Я вас не подведу, — просто сказал Тульев.
— Рад буду, если не ошибусь… Но хочу спросить: вам не кажутся неосторожными действия ваших бывших шефов? Такие чрезвычайные меры… А может, не верят вам?
— Не думаю.
— Правильно, — согласился Марков. — Они подозревают, что вас подменили. Ну что же, вот вам случай на деле доказать чистосердечность ваших слов.
Тульев снова вытянулся перед Марковым и стоял молча.
— Завтра обсудим детали. — Марков нажал кнопку звонка. Вошел сержант. — Проводите.
Второго ноября без четверти пять такси, везшее Михаила Тульева, въехало со стороны набережной в узкий Лаврушинский переулок и остановилось перед Третьяковской галереей. Тульев расплатился, захлопнул дверцу, кинул под колесо погасший окурок и, взглянув на часы, поспешил к входу, обгоняя многочисленных посетителей.
Покупка билета и сдача пальто в гардеробе отняли десять минут, расспросы о расположении залов — минуту. В зал, где висели картины Верещагина, Тульев вошел, тяжело дыша, словно бежал бог весть откуда, чтобы только взглянуть на груду человеческих черепов «Апофеоза войны». Но через минуту он был похож на обыкновенного неторопливого любителя живописи.
Пять минут протекло, десять — никто к нему не подошел, не заговорил. В четверть шестого он покинул Третьяковку, дошел до станции метро «Новокузнецкая» и, как было заранее предусмотрено, приехал на вокзал.
Но ехал он не один, а под надежной негласной охраной московских контрразведчиков.
Не исключалось, что за Тульевым могла быть организована слежка со стороны Антиквара. Так оно и получилось. Тульева сопровождал от самой галереи, не отпуская от себя на большое расстояние, пожилой мужчина, полный, коренастый, с лицом пьяницы. Этот человек — как потом было установлено, по фамилии Акулов — исполнял свое дело не очень-то квалифицированно, и обмануть его не составляло большого труда.
Тульев, по всем правилам конспирации, по дороге периодически проверялся, но делал это больше для вида, вернее, для Акулова. Акулов бросил наблюдение за Тульевым, когда убедился, что тот, купив билет, сел в вагон поезда, идущего в город К. Надо полагать, больше от него ничего не требовалось. Теперь Тульев остался в окружении своих законных телохранителей. Допускалась возможность, что за ним могло вестись поэтапное контрнаблюдение, поэтому имелось в виду доставить Тульева на прежнюю его квартиру в городе К. Он пробыл там недолго — всего два дня.
Итак, смотрины состоялись и были односторонними.
Теперь надо было предполагать, что разведцентр сделает из всей этой проверки какие-то выводы и при назначенном внеочередном сеансе связи облечет их в форму инструкций.
Но сколь ни был готов Марков к новшествам со стороны своего зарубежного противника, радиограмма от 9 ноября звучала несколько неожиданно.
Она была пространна и проникнута несвойственной таким посланиям задушевностью. Но вслед за похвалами Надежде и сочувствием в его тяжелой миссии следовали два важных пункта строго делового плана.
Во-первых, центр предлагал сменить шифр для радиопереговоров.
Во-вторых, указывал способ передачи нового шифра. Вот как это произойдет. Надежда должен 10 декабря подойти к табачному киоску, в котором работает человек по фамилии Акулов (особые приметы сообщались), предъявить ему пароль (который также сообщался) и от него получить пачку папирос с микропленкой, содержащей таблицы шифра.
Центр ожидал, что первым посланием Надежды, зашифрованным по-новому, будет его доклад о всей работе, проделанной за время пребывания в городе К.
Судя но этой радиограмме, центр начинал менять отношение к своему резиденту, возвращал ему доверие.
Глава VI
ПИСЬМО К МАРИИ
Мария долго вертела письмо, изредка посматривая на посетителя, молодого человека, принесшего его, и недоумевала: откуда это и не ошибка ли? Она уже и забыла, когда в последний раз получала письма. Но на конверте стоял и ее адрес и ее фамилия. С каким-то странным предчувствием вскрыла она этот толстый синий конверт.
«Здравствуй, Мария!» — прочла она на первом листке. Фиолетовые строчки поплыли, словно размытые волной: почерк был знакомый. Мария перевернула толстенную пачку листков и на последнем увидела подпись «Михаил».
Мария ничего не видела, ничего не слышала, будто в столбняке. И стояла так несколько минут, пока Сашка не заворочался в своей кроватке. Она склонилась над ним, но мальчик уже опять спал спокойно.
О том, что в комнате есть посторонний, Мария совсем забыла. Она подошла к окну, еще раз прочла первую строку, начала было читать дальше, но поняла, что лучше все-таки сесть… Опустилась на тахту и поднесла письмо близко к глазам, хотя никогда близорукой не была.
«Здравствуй, Мария!
Мне разрешили написать тебе. И вот пишу.
Не знаю, примешь ты это письмо или нет. Буду надеяться, что примешь.
В моем положении и после всего, что произошло, я не имею права просить прощения. Глупо будет также умолять, чтобы ты поняла меня, вернее — мои действия. Их ни понять, ни простить нельзя.
Но все же, если сможешь, прочти до конца. Это уничтожит неопределенность и неизвестность между нами. Моя задача сейчас простая. Я должен рассказать тебе, кто я такой на самом деле. Но ты не должна никому говорить про это письмо. Никому. Так просят тебя товарищи, которые разрешили мне писать. Прошу и я. Я и теперь еще не все и не до конца могу сказать и открыть, поскольку некоторые факты, касающиеся лично меня, касаются также других лиц и других дел. Но что можно — скажу. Это хорошо продуманное письмо. Здесь я пишу правду и прошу мне верить.
Зовут меня Михаил. Фамилию настоящую пока сказать не могу.
Подробности нашей семейной жизни не интересны, я их опускаю, но в детстве моем был один важный момент. С тринадцати лет мой отец начал внушать мне ненависть к большевикам. Он всегда отделял Россию от большевиков, Россия — это одно, а большевики — другое. Слова у него не расходились с делом — он всегда работал против того, кого ненавидел. Я любил его и верил ему беззаветно.
Когда умерла мать, отец взял меня с собой. С тех пор я никогда и нигде не принадлежал себе.
У меня никогда не было дома, жены и детей. Был только отец, которого я видел редко, но очень любил. Теперь и его нет. О нем я скажу еще несколько слов ниже.
В двадцать лет я уже был почти готов к самостоятельной работе, оставалось еще попрактиковаться кое в чем.
О войне лучше не вспоминать. Если бы можно было, я вычеркнул бы те годы из календаря.
Когда Гитлера разбили, многие остались без хозяина и без стойла. Но есть надо, по возможности — вкуснее. Голодных в Европе тогда было много. И грязных также. А еду и душистое мыло могли предложить только американцы. Они и предлагали — тем, кто не отказывался.
