Шекли Роберт - БЕЛАЯ СМЕРТЬ
Мы выбрались наружу. "Ситроен" не получил особых повреждений, но явно был непригоден для дальнейшего путешествия. Поэтому мы достали из багажника свое оружие и снаряжение и оставили машину на этом месте. Прежде чем мы ушли, Дэйн сказал, что "Ситроен" совершил невозможное, доставив нас так далеко, но туркмен злобно пнул машину и заявил:
- Эта мерзкая четырехколесная тварь хотела нас убить и только ждала подходящего случая. Ни одна лошадь не соскользнула бы так далеко!
После чего мы пошли пешком через горы в сторону Имам-бабы. Дэйн проявил свою чисто американскую любовь к технике, Хитай - типично туркменскую ненависть ко всему иностранному и непривычному. Мне, единственному умеренному в пристрастиях человеку, осталось вслух согласиться с тем, что в пристрастиях обоих есть доля правды.
Ни тот ни другой не пожелали к этому прислушаться, и мы шли на север в молчании, под ярким полуденным солнцем, через скалы и снежники, приближаясь к Имам-бабе и таким опасностям, перед которыми проделки нашего "Ситроена" были просто подарком.
Хитай задал нам быстрый темп. Хотя он был так же тяжело нагружен, как мы, туркмен карабкался по скалам и валунам с быстротой горного козла. От него и пахло, как от козла, да и вел он себя временами так же, картинно замирая на очередной вершине в ожидании, пока мы с Дэйном его догоним. Никакого сомнения - Хитай был в горах у себя дома, и, когда день стал угасать, а я совсем выдохся, я уже ненавидел изо всех сил его нелепую овечью шапку, ремни крест-накрест, его мягкие сапоги - короче, я ненавидел это чудовище в человеческом облике. Ноги мои горели, и я начал ненавидеть даже Дэйна, который шел молча, выказывая необыкновенную выносливость. Он больше нравился бы мне, если бы проявил хоть малюсенькую слабость, как всякий нормальный человек.
Так мы и шли. В сумерках Хитай сказал нам, что до Имам-бабы осталось миль пять или шесть по холмистой местности между горами и рекой Кашаф. В угасающем свете мы пошли дальше, двигаясь по самой настоящей тропе, извивавшейся между скалами. Потом я услышал шум и замер.
Ошибки не было - это был отчетливый и ясный щелчок затвора, досылающего патрон. Я посмотрел в том направлении, откуда послышался звук. Не далее чем в десяти ярдах от меня, между двумя валунами, виднелся тонкий ствол винтовки.
Раздалось клацанье стали о сталь, и я увидел, что мы окружены. Над нами, под прикрытием скал, стояли люди, и винтовки их были направлены вниз. Я торопливо оглянулся по сторонам в поисках укрытия и не нашел ничего подходящего. Засада была устроена со знанием дела, в таком месте, где невозможно отбиваться.
Молчание тянулось невыносимо долго. Ни Дэйн, ни Хитай не двигались, я тоже стоял спокойно, ожидая выстрела, который оборвет мою жизнь. Сидевшие в засаде стали осторожно приближаться к нам. Я вспомнил старые истории о применяемых туркменами пытках. И тут раздался голос, нарушивший молчание.
Шедший первым сказал по-туркменски:
- Ты уже давно должен был быть здесь.
- Мне пришлось идти медленней, - ответил Хитай. - Чтобы эти иностранцы поспевали за мной.
Хитай подошел к этим людям. Затем обернулся, небрежно направив на меня свою винтовку. Я замер и приготовился схватиться за собственную винтовку, хотя она и висела у меня за спиной.
Хитай засмеялся.
- Это мои сородичи! - воскликнул он. - Это душаки, которые пришли нам на помощь! Они тебя напугали, Ахмед, бедняга! Клянусь Аллахом, если бы ты видел, какое у тебя сейчас лицо!
Хитай упал на землю, дрыгая ногами и разрываясь от хохота. Я утешился тем, что сообщил Дэйну, что эти убийцы, очевидно, наши друзья и что они сыграли с нами обычную туркменскую шутку. Хитай явно шепнул словечко-другое своим родичами и они, вместо того чтобы выйти нам навстречу и поздороваться, как это принято у порядочных людей, решили пошутить на свой лад.
Душаки отложили оружие и развели костер. Вскоре запахло жареной бараниной, а возле огня расстелили плащи из козьей и верблюжьей шерсти. Туркмены веселились - как всегда, когда им удается выставить кого-нибудь на посмешище. Я сидел у огня и жевал жирную баранину. Последующие два часа Хитай насмехался надо мной и без конца повторял, какое именно у меня было лицо, когда я увидел винтовку, и как тряслись у меня руки, и как я испачкал одежду, и прочее в том же лживом духе. Он пытался отыграться на мне за ту неловкость, которую сам испытывал в Мешхеде, но я не обращал на него внимания.
Наконец он выдохся, огонь угас, и мы стали устраиваться на ночлег. Надо мной опрокинулся величественный купол звездного неба, воздух был чист и прозрачен, как бывает только в Центральной Азии. Несмотря на оскорбления Хитая, ноющие ноги и ожидающие впереди опасности, я был доволен. Я понял, что слишком долго сидел дома, слишком долго не покидал город. Я вспоминал войну и свои тогдашние походы. Это были самые счастливые дни моей жизни, и сейчас я был так же счастлив, как тогда.
Глава 8.
На следующий день мы опять пустились в путь, и вели нас туркмены-душаки самыми окольными из возможных путей к холмам, за которыми лежала Имам-баба. Вся моя радость прошлой ночи испарилась. Я устал до смерти от карабканья вверх-вниз по отвесному граниту и от тропок, по которым и коза не пройдет. Честно говоря, я скучал по Исфагану, городу равнинному. А еще меня до смерти утомили тщеславные и хвастливые туркмены, которые производили на меня впечатление переодетых детишек-переростков, играющих в разбойников. Я знал, что теперь принято рассуждать о достоинствах тех или иных кочевников, в то же самое время заставляя их жить оседло, но, по-моему, о них уже и без того сказано много. Видит бог, я прочел и услышал множество хвалебных слов о кочевниках, написанных по большей части англичанами. Авторы этих исследований восхищались туркменами, курдами, бедуинами, патанами и дюжиной других племен, у которых не хватило ума научиться обрабатывать землю, чьи представления о военном деле не идут далее засады, которые торговлю представляют воровством и культура которых состоит из перевранного Корана. Разумеется, кочевники могут быть людьми храбрыми и независимыми, но таковы же и нищие Исфагана, которые отказываются сменить это древнее, доставшееся по наследству призвание на что-либо более достойное.
Наконец мы добрались до того места в горах, откуда могли обозревать Имам-бабу и ее северо-восточные окрестности. Хитай сказал мне, что здесь мы можем спрятаться и ждать, когда алтаи-текке отправятся на север за очередным грузом Белого Порошка. Когда же это случится, мы сможем проследить за ними до источника этого порошка.
Я передал это Дэйну, добавив, что подобная идея напоминает самоубийство.
- Почему? - спросил Дэйн.
- Алтаи наверняка приняли в расчет такие элементарные вещи. Они вполне могут подстроить нам засаду.
- Душаки должны были об этом подумать, - предположил Дэйн. - Спросите об этом у Хитая.
Хитай сказал:
- Алтаи не станут устраивать засаду. Во-первых, они так надуты спесью, что думают, будто никто не рискнет проследить за ними от Имам-бабы. А во-вторых, никто из них не отстанет, чтобы устроить засаду. Потому что отставший будет исключен из раздела барыша, а остальные сочтут это веселой шуткой.
Дэйн кивнул, и на этом дискуссия завершилась. Я подумал, что душаки слишком уж уверены в благоприятном исходе, но не стал возражать, потому что никакие доводы не поколебали бы решимости Дэйна.
Мы разбили лагерь и стали ждать. Ждали мы два дня, питаясь холодной копченой бараниной, потому что разжигать огонь опасались. За подходами к Имам-бабе наблюдали по очереди через бинокль Дэйна. Ночью в городские предместья ходили разведчики, чтобы убедиться, что алтаи не проскользнули незамеченными. Проделывалось это с основательностью и упорством, поразительными в туркменах. Я должен был учесть, что мечта о мести сделает этих людей упорными.
Время шло. Дэйн выучил несколько слов по-туркменски, и мы обсуждали с Хитаем, что следует предпринять в возможных ситуациях. Летели дни, а мы сидели в своем лагере, питаясь холодной бараниной. Я смертельно заскучал, почти заболел от подобной пищи, но пуще всего мне надоело непрерывное хвастовство этих дикарей. Постепенно я разговорился с одной туркменкой по имени Лера, самой привлекательной из пяти или шести женщин, сопровождавших нашу экспедицию. Я узнал, что она помолвлена с огромным краснолицым хвастуном по имени Азиз, но она, кажется, не относилась к этому серьезно.
Мы нашли уединенное местечко на площадке в сотне ярдов от лагеря и там узнали друг друга получше. Лера была молода, но крайне соблазнительна. К несчастью, она была еще и крайне грязна, и ее хихиканье стало меня раздражать. Если говорить начистоту, я еще и боялся подцепить от нее какую-нибудь болезнь. А потому я решил продолжать свое воздержание и не позволять себе ни единого намека на интимность по отношению к ней. И вот поэтому-то мы всего лишь спокойно болтали, когда явился Азиз.
