Р. Шулиг - Белые линии
Данеш не вынес спокойного покровительственного тона майора и почти истерично, с ненавистью закричал:
— Я свободный интеллигентный человек и никогда не смогу подружиться со шпиком!
И тут Земан громко приказал:
— Садитесь!
Данеш неожиданно послушно сел, но слова продолжали литься потоком:
— Я уже давно понял ваш психологический трюк и нашел противоядие. Могу вас заверить, что я в вашей каталажке не скучал. Даже здесь я нашел себе занятие...
Земан спокойно сказал:
— Тем лучше. А чем вы занимались?
Данеш с иронией в голосе ответил:
— Сочинял для вас стихи.
— Вот видите, значит, вы очень ждали встречи со мной, если для меня сочиняли стихи. Может, прочтете их?
— Разумеется!
Данеш запрокинул голову, сосредоточился. Ему хотелось выразить всю свою злость и ненависть.
Мне шел тридцатый год, когда я,
Не ангел, но и не злодей,
Испил, за что и сам не знаю,
Весь стыд, все муки жизни сей...
Ту чашу подносил мне — пей![26] —
И далее продолжал:
Не кто иной, как Земан с Конвиктской
Майор по сану, тем верней —
Я почитать его не стану!
Земан не только не рассердился, а, наоборот, начал тихо смеяться, отчего Данеш еще больше рассвирепел и продолжал с пафосом и ненавистью:
Ему не паж и не слуга я,
Как в ощип кур, попал в тюрьму
И там сидел, изнемогая,
Все лето, ввергнутый во тьму.
Известно богу одному,
Как щедр епископ благородный, —
Пожить ему бы самому
На хлебе и воде холодной![27]
И так как Земан смеялся уже во весь голос, Данеш возбужденно спросил:
— Почему вы смеетесь?
— Вы продолжайте, — проговорил сквозь смех Земан. — Хорошие стихи... Несмотря на то, что написали их не вы, а Франсуа Вийон в 1461 году. Это стихотворение называется «Большое завещание», и адресовано оно не Земану с Конвиктской, что было бы для меня слишком большой честью, а епископу д'Оссиньи, который приказал бросить Вийона в тюрьму... Вам, маэстро, нравится воровать чужие стихи?
Данеш был настолько ошарашен осведомленностью Земана, что потерял дар речи. А Земан между тем продолжал:
— У нас имеются также показания одного молодого поэта, который по наивности доверил вам свои стихи, а вы их потом выдавали за свои. Он положил перед Данешем протокол. Данеш молчал, а Земан, почувствовав, что укладывает его на обе лопатки, продолжал приводить аргумент за аргументом:
— У нас есть много других интересных вещей. Например, вот это. — Он положил на стол серебряную газовую зажигалку Перри Штайна. — И в дополнение к этому — показания вашего компаньона, карманника Фердинанда Восатки. — Он положил перед ним другой протокол. — И наконец, мы имеем вот это. — Майор показал ему гильзу. Выложив все свои козыри, Земан заключил: — Так что вы на это скажете теперь? Вы еще будете утверждать, что мы вас держим в тюрьме незаконно? Я бы вам посоветовал признаться. Признание облегчит вашу участь. — И с веселым смехом майор добавил: — А применительно к вашей ситуации я мог бы сейчас перефразировать другое стихотворение Вийона. Вот послушайте:
Ты — Данеш и тому не рад,
Увы, ждет смерть злодея,
И сколько весит этот зад,
Узнает скоро шея.
Данеш был окончательно сломлен. Его охватило чувство страха. Истеричным голосом он закричал:
— Нет, это все неправда!.. Я отрицаю!.. У вас против меня ничего нет... Это все ловушка, обман, интрига... Я протестую!..
— Следовательно, вы не намерены признаваться даже под тяжестью улик?
Данеш выкрикнул:
— Нет! Никогда!
Земан не спеша собрал протоколы и вещественные доказательства в ящик стола:
— Хорошо. Тогда поступим с вами иначе.
7От этого поэтического подвального помещения веяло очарованием старой Праги. Здесь пахло вином, которое лилось тут многие годы... Но сейчас в ресторанчике было пусто. Только возле стойки бара нетерпеливо толпились те, кого пригласил сюда майор Земан: Дагмар Неблехова, артист Ян Водваржка, три танцовщицы, четыре музыканта оркестра, владелец кафе, он же режиссер и бармен, Роберт Сганел и Петр. Все они чувствовали необычную напряженность ситуации, поэтому разговаривали сдержанно, пили мало. Только Петр смущенно стоял в сторонке, чувствуя, что он не вписывается в эту компанию, тем более что присутствующие тоже не обращали на него внимания, просто не брали его в расчет. О чем говорить со школьником, который покраснел как рак, начал что-то заикаясь бормотать, когда одна из танцовщиц попросила у него прикурить.
У Неблеховой вдруг сдали нервы, и она громко высказала то, о чем все в этот момент думали:
— Начнется здесь когда-нибудь хоть что-то? Зачем нас, собственно, сюда вытащили?
— Никто ничего не знает, пани Неблехова, — пожал плечами Сганел. — Все мы получили точно такую же повестку, как и вы.
Артист Водваржка сонно зевнул над бокалом джина:
— Сели в лужу, так решили хотя бы сделать вид, что расследуют.
Неблехова заявила:
— Насколько я знаю, ни к кому из нас у них претензий нет...
Водваржка захохотал:
— Только мелкие придирки!.. Но им придется долго к ним подыскивать параграф! — сказал он, вспомнив свой конфликт с Земаном.
— Павлу тоже никаких претензий не предъявили, — заявила Неблехова.
— Скорее всего, речь пойдет о нем... — многозначительно зашептал Сганел, перегнувшись через стойку бара с таким видом, как будто выдает великую тайну, — ...если привезли и ее!
Это сообщение взбудоражило всех, Неблехова, ахнув, промолвила:
— Что? Ева здесь?
Сганел в знак согласия закрыл глаза.
— А где она? Почему не с нами?
Сганел был счастлив, что именно он может их информировать, что на этот раз он знает больше, чем они, элита культуры, которая благодаря своим неведомым подпольным источникам узнавала всегда обо всем первой. Он шепотом разбалтывал эту сенсацию:
— Она здесь, в своей уборной. Приказано ей, чтобы не выходила, пока не позовут.
Неблехова, соскочив с высокого стула у стойки, решительно сказала:
— Иду к ней!
Сганел, испугавшись возможных неприятностей, в ужасе начал ее отговаривать:
— Нет-нет, не ходите, они увидят вас. Они в зале ждут своего майора.
Неблехова, однако, взяла свою сумочку и независимо сказала:
— Ну и что? Кто запретит даме идти туда, куда ей нужно? Полиция не может этого запретить!
Водваржка расхохотался:
— Браво, Даша! Браво!..
Ева Моулисова сидела в своей артистической уборной перед зеркалом, без грима и парика, бледная, усталая, постаревшая и похудевшая.
Она смотрела в зеркало с грустью, с безразличием, неспособная что-либо для себя сделать, как-то приукрасить свое увядающее лицо.
Ева понимала, что ее жизненный путь женщины-любовницы и пользующейся успехом у публики певицы новых шлягеров кончается и что ей остается только выкрикивать в темноту зрительного зала свое отчаяние и одиночество, умирать каждый вечер на сцене под тоскливую мелодию — чтобы умереть однажды в этом театре на самом деле. А ведь не так уж давно началась ее карьера известной джазовой певицы.
Ева росла обычной девушкой. Она еле-еле закончила школу и не стала учиться дальше. Она была наделена природной интеллигентностью и здравым смыслом. Девушка умела шить и устроилась работать в заурядный дамский салон. Бесконечные, однообразные, нудные часы проводила она за швейной машинкой. Ее ожидала типичная судьба тысяч девушек ее круга: сначала танцы, несколько знакомств, потом свадьба, дети, плита, прачечная, шитье для соседок и знакомых, ссоры с мужем из-за его зарплаты, однообразные воскресные поездки на дачу. Но получилось иначе.
Однажды, с кем-то поспорив, она приняла участие в конкурсе певиц, который объявил один из молодых театров. Нет, пению Ева никогда не училась, но любила петь и играть на гитаре с мальчишками в туристических походах. В том конкурсе она победила — возможно, потому, что не имела такой цели и попробовала ради шутки, а поэтому не испытывала страха. Какого-то композитора средних лет, плешивого, с одутловатым лицом и уже заметным брюшком, с невыразительными, чуть навыкате глазами, сидящего в жюри, заинтересовал ее резковатый, своеобразный голос. Скорее всего, его заинтересовала ее стройная фигура с высокой грудью, по-мальчишески узкими бедрами и длинными стройными ногами. После короткого знакомства он сумел включить ее в телевизионную программу «Ищем новые таланты», и она сразу стала известной.
Предложения с телевидения и радио посыпались одно за другим. Ева выступала в целом ряде эстрадных концертов, стала актрисой молодого театра, записала свои первые пластинки — сначала небольшие, а потом и долгоиграющие. На улице ее без конца преследовали поклонники с просьбами об автографе. Зрительные залы сходили с ума, как только Ева появлялась на сцене. Тысячи девушек красились, причесывались и одевались, как она, тысячи мальчишек любили ее в своих мечтах. Все это быстро утомило ее. Потом она начала пить и употреблять наркотики. Поток предложений о выступлениях на эстраде, по радио, телевидению не иссякал. Ее приглашали сниматься в фильмах. Она боялась отвергнуть все эти предложения, так как это могло означать шаг к немилости у публики и утрату популярности и славы. Она начинала бояться этого конца, подсознательно чувствуя, что головокружительный взлет джазовой звезды подобен блеску метеора — вспыхнет на краткий миг, ослепительно засияет и погаснет.
