Н. Шпанов - Заговорщики. Перед расплатой
Эгон на минуту закрыл глаза рукой. Потом спустился с кафедры и уверенно пошел навстречу Зинну.
Несколькими днями позже Зинн не спеша, как терпеливый учитель, отвечал на вопросы Эгона. Сначала Эгон задавал вопросы смущенно, несколько стыдясь того, что вот он, уже такой немолодой и, казалось бы, образованный человек, и вдруг должен сознаваться, что не может разобраться в вещах, которые, вероятно, ясны каждому рядовому члену коммунистической партии. Но Зинн с первых же слов разбил это смущение.
— Не думайте, пожалуйста, что каждый член партии — философ или хотя бы непременно вполне зрелый марксист, до конца усвоивший всю глубину ее программы. Ленин совершенно ясно указывал, что членом партии считается тот, кто признает программу и устав партии, платит членские взносы и работает в одной из ее организаций. Это очень четкая формулировка, и когда кое–кто стал толковать ее так, будто коммунист тот, кто усвоил программу, Сталин, великий продолжатель дела Ленина, еще раз разъяснил, что если бы наша партия встала на эту неверную позицию, то в ней пришлось бы оставить только теоретически подготовленных марксистов, ученых людей, интеллигентов.
Эгон вздохнул с облегчением:
— А мне было стыдно признаться, что я кое–чего не усвоил.
— Кое–чего?.. — Зинн добродушно рассмеялся. — А не думается ли вам, товарищ Шверер, что вы еще очень многого не усвоили?
— Может быть…
— Но это исправимая беда. Вы преодолеете ее, если хорошенько поработаете над литературой и посидите в одном из наших кружков.
Эгон не заметил, как пролетело время. То, что говорил Зинн, было не только просто и понятно, но и увлекательно, интересно. Эгон все больше убеждался, что отнюдь не поздно и в его годы сделать тот поворот, который он сделал. Да, сегодня он мог сказать с полной уверенностью: путь от признания к усвоению он пройдет. И на этом пути он обретет окончательную уверенность в правоте, которой не мог почерпнуть в своих прежних блужданиях.
На прощанье он сказал:
— Самое важное для меня теперь — успеть сделать для окончательной победы то, что я еще могу сделать.
— Исход нашей битвы с капитализмом предрешен историей, — ответил Зинн. — Вопрос во времени, когда будет повалено это сгнившее дерево.
— А сколько вреда еще могут принести его гнилые ростки! Когда я думаю хотя бы о нашей немецкой военщине или об американцах, с такой цинической откровенностью повторяющих ее азбуку…
— Скажите лучше: "ее ошибки"!
— Пусть так, но и ошибки милитаристов пахнут кровью. Я почти с ужасом думаю о том, что делает сейчас генерал Шверер и другие. Что, если им все же удастся еще раз затеять то, что они затевали уже дважды?!
— Во–первых, это им не удастся, — со спокойной уверенностью произнес Зинн, — а во–вторых, если вы проследите исторический путь германского империализма, то поймете, на что обречен его новейший выученик, последователь и кредитор — империализм американский. Современный германский империализм начал свою "блестящую карьеру" звонкими, но довольно легкими победами над прогнившей двуединой монархией Габсбургов и над шатавшейся империей бесталанного тезки Наполеона. Седан — начало этого пути. Карликовая Австрия Дольфуса, взорванная изнутри Чехословакия Гахи, разложившаяся бековская Польша и снова Франция, на этот раз Франция откровенных предателей — Петэна, Вейгана, Лаваля, и, наконец, дешево доставшиеся "победителю" Дюнкерк и развалины Ковентри — вот конец пути. Таков порочный круг. За его пределами, при столкновении германского империализма и его "военной доктрины" с подлинно научным, единственно научным пониманием проблем войны с марксистским пониманием, какое дал Сталин, — колосс германской военной машины превратился в кучу железного лома. Он рухнул вместе со всеми теориями всяких "кригов", со всею кровавой идеологией, восходящей к Клаузевицу и всосанной немцами вместе с философией Ницше, со всем этим вредным, античеловеческим, антинародным хламом, который германский милитаризм нес на своих знаменах. Он рухнул и не поднимется, кто бы и как бы ни пытался его возродить…
— Хорошо бы!
— Можете быть уверены: ему не встать.
— А Америка? — нерешительно проговорил Эгон.
— Какая Америка? Те сто сорок миллионов простых американских тружеников, которые так же хотят войны, как мы с вами? А ведь в них — ее сила.
— А материальные ресурсы правящих групп Америки?..
— Чего стоят материальные ресурсы, если им противостоят люди! Вспомните: в лапах Гитлера были ресурсы всей Западной Европы, в его активе было скрытое потворство так называемых "союзников", на него работал картелированный капитал половины мира — и что же?
— Американские биржевики и генералы, наверно, учтут уроки последней войны.
Зинн отрицательно покачал головой:
— Самая их природа, природа их класса и всего капитализма на достигнутой им фазе развития, делает их неспособными понять основное: их судьба определена всем ходом истории, и сопротивление — только оттяжка их гибели. Почему же вы хотите, чтобы они, чьи "лучшие" умы, так сказать, философы и идеологи, не понимают этого, сами поняли вдруг, что их политика так же авантюристична, как авантюристична была и политика германского империализма? Вы о них более высокого мнения, чем они заслуживают. Поджигатели новой войны слепы там, где речь идет об уроках последней войны. Ведь и англо–американцы, как некогда германские империалисты, рассматривают захватническую войну в качестве основного способа достижения своих политических целей. Ведь они поставили своею целью утверждение господства монополистического капитала во всем мире и во веки веков. Уже одно это говорит: они слепы и глухи к урокам истории и в том числе к кровавым урокам недавней мировой войны.
— Но они дьявольски коварны! — в волнении воскликнул Эгон. — Они не остановятся ни перед чем. Генерал Шверер не раз повторял мне заученный им наизусть, как заповедь, и хорошо запомнившийся мне кусок из Клаузевица: "Война — это акт насилия, имеющий целью заставить противника выполнить нашу волю. Тот, кто этим насилием пользуется, ничем не стесняясь и не щадя крови, приобретает огромный перевес над противником, который этого не делает. Введение принципа ограничения и умеренности в философию войны представляет собою абсурд…" Я боюсь людей с такой философией.
— Одну минуту, — проговорил Зинн и, сняв с полки книжку, открыл ее. Вот, товарищ Сталин не так давно писал одному русскому военному: "Мы обязаны с точки зрения интересов нашего дела и военной науки нашего времени раскритиковать не только Клаузевица, но и Мольтке, Шлифена, Людендорфа, Кейтеля и других носителей военной идеологии в Германии. За последние тридцать лет Германия дважды навязала миру кровопролитнейшую войну, и оба раза она оказалась битой. Случайно ли это? Конечно, нет. Не означает ли это, что не только Германия в целом, но и ее военная идеология не выдержали испытания? Безусловно, означает". Если мы с вами разовьем эту мысль в применении к обстановке сегодняшнего дня, то напрашивается вывод: поскольку идеология современного нам американского империализма — родная сестра идеологии германского империализма, вполне логично предположить, что и судьба, которая постигнет американский империализм, будет родной сестрой судьбы германского империализма.
— Для меня это большие и очень важные вопросы, — задумчиво сказал Эгон.
— Не думаете ли вы, что эти вопросы меньше значат для меня? — с усмешкою спросил Зинн. — Ведь это же судьба нашей отчизны, судьба моего народа, судьба всего трудящегося человечества!
— Вы правы, вы правы… — повторял Эгон.
— Когда я вспоминаю, что на протяжении нескольких веков своей истории германский милитаризм, от псов–рыцарей до "великого" в делах международного разбоя Фридриха и от его "лучшего из лучших" Зейдлица до Кейтеля, тоже "лучшего из лучших" другого мастера разбоя Гитлера, был бит не кем иным, как русским солдатом, я благословляю этого солдата… Именно потому, что я немец с головы до пят, именно потому, что я немецкий патриот! — воскликнул Зинн с жаром, какого Эгон не мог подозревать в этом всегда спокойном, уравновешенном человеке. — Именно потому, что я немец и коммунист, я вам говорю; если бы, вопреки всему, поджигателям новой войны удалось развязать ее, то в этой последней для них войне я стоял бы плечом к плечу с русским солдатом, с советским солдатом. — Зинн шагнул к Эгону с протянутой для пожатия рукой: — И уверен, что в этом строю мы будем вместе.
Эгон принял протянутую руку и крепко пожал.
— Это было бы очень большой честью для меня… Честью и счастьем.
5
Была еще одна, вторая, мировая война — и еще одна часть Европы пришла к концу войны созревшей для свободы. Простые люди другой ее половины еще бились за освобождение от векового кошмара капитализма. Миллионы людей все лучше понимали, что даже самые скромные жизненные условия трудовых масс несовместимы с существованием капиталистического общества.
