Борис Рабичкин - Белая бабочка
— Могу вас обрадовать, герр Нигофф, император высочайше разрешил купить тиару. Сегодня будет назначена экспертиза ученых. Профессор археологии Якоб Регль и его коллеги должны подтвердить подлинность тиары. Простите, одну минуту...
Он подошел к телефону и снял трубку:
— Сорок восемь двадцать два.
...В то же мгновенье в небольшом особняке на Фридрихштрассе раздался телефонный звонок. Никто не подходил к аппарату. В доме не было никого, кроме хозяина — профессора Регля, а он, раскуривая сигару, покачивался в кресле-качалке, увлеченный спором со своим гостем, шагавшим по кабинету из угла в угол.
С молодым русским археологом Лаврентьевым профессор Регль познакомился несколько лет назад, на раскопках афинского акрополя. Когда начались работы в Эосе, которые вел Лаврентьев, профессор искренне сожалел, что из-за болезни не может отправиться в район Южноморска. Но он пристально следил за археологическими розысками в Эосе.
Немец очень обрадовался визиту Лаврентьева, заехавшего по дороге из Парижа в Берлин, чтобы несколько дней поработать в этнографическом музее.
Однако, если бы сейчас в кабинете Регля присутствовал кто-нибудь третий, он бы решил, что, начавшись с радостных приветствий, встреча хозяина с гостем кончится полным разрывом.
Явно волнуясь, не замечая, что погасла сигара, профессор Регль говорил:
— Вы мой желанный гость, но интересы науки превыше законов гостеприимства. Я должен заявить вам, дорогой коллега, вы копаете Эос с закрытыми глазами. Вы находите там чудеса эллинского гения и не хотите снять перед ними шляпу.
— Нет, герр профессор, это совсем не так. — Лаврентьев стал прямо против кресла-качалки. — Вместе с вашим великим Винкельманом я готов плакать от восторга при виде творений эллинского искусства...
Регль саркастически улыбнулся:
— Плакать — и отрицать, что греки принесли культуру в Эос и другие колонии.
— Разве я отрицаю! — уже едва сдерживая себя, воскликнул Сергей Иванович. — Но, копая Эос, я хочу установить, что заставляло древних эллинов покидать родные места, рискуя жизнью плыть за море и поселяться на чужих берегах. Что вы на это ответите, дорогой профессор? Как говорил Шиллер, der langen Rede kurzer Sinn[3].
— Извольте. — Регль наконец раскурил сигару. — Национальное честолюбие эллинов.
— Общие слова, — буркнул Лаврентьев.
— Могу расшифровать... Священная миссия верных служителей культа Аполлона. Новизна мест... Радость удач... Неистощимое стремление проникать вдаль, втягивать в орбиту эллинского мира далекие берега с неведомым населением...
Лаврентьев досадливо поморщился:
— Я был бы смешон, отрицая духовные факторы. Но не это причины. Эллины шли за зерном и мясом, за рыбой и рабами. И они получали их в Эосе в обмен на свои товары. Значит, скифское общество уже было зрелым. Воленс-ноленс, перед судом истории действительны только факты. И то, что я нахожу и Эосе, меня еще раз убеждает — вы заблуждаетесь, мой уважаемый оппонент.
— К счастью, я в хорошей компании: Рашетт... Мейер... Курциус... Светила науки.
— К сожалению, — уже совершенно спокойно отвечал Сергей Иванович, — эти светила писали о давней греческой колонизации, а имели в виду оправдание современной.
— Нет, дорогой мой гость, — замахал рукой Регль, — это уже не наука, а политика. Увольте! Никогда ею не занимался.
Лаврентьев собрался возразить, но ему помешал настойчивый звонок телефона. На этот раз он был услышан. Профессор извинился и вышел в соседнюю комнату.
Вскоре он появился на пороге кабинета, держа трубку на длинном шнуре и продолжая разговор.
— Более удобный случай трудно найти. У меня теперь в гостях наш русский коллега Лаврентьев, большой знаток античных и скифских памятников. Надеюсь, он не откажется от участия в экспертизе. Герр директор, завтра мы у вас будем.
Повесив трубку. Регль немного помолчал и, предвкушая эффект от сообщения, которое он сейчас сделает, обратился к Лаврентьеву:
— Дорогой друг, я узнал сейчас необычайную новость. Наш королевский музей приобретает тиару Пилура.
Лаврентьев вскочил:
— Как Пилура? Откуда?
— Представьте себе, она найдена на юге России.
— А попала в Берлин?
— Герр Лаврентьев, не все ли равно, где хранится находка?
— Не все равно, — резко ответил Лаврентьев. — Как ученый я, конечно, очень рад находке, но как русский человек — глубоко огорчен.
Заметка в старой газете
В петербургских парках смолкали соловьи. Наступало летнее затишье птиц. На жасминных кустах набухали почки. Воздух, казалось, был настоен на душистой ночной фиалке. Но вечера еще были прохладные. С залива на город наползал июньский туман.
Мистер Пирпонт Дюран страдал от насморка. На прием к германскому послу графу Пурталесу он взял с собой пузырек с нюхательной солью.
Над зданием посольства по случаю двадцатипятилетия восшествия на престол Вильгельма II, короля прусского и императора германского, были подняты флаги.
Пурталес, только что принявший поздравления послов и дипломатов, улучил время для разговора с нью-йоркским банкиром, собиравшимся в Берлин. Они уединились в углу гостиной.
Посол, рассыпаясь в любезностях, осторожно пытался выведать, доволен ли мистер Дюран поездкой в русскую столицу, каковы ее результаты. Банкир был не менее любезен, но все больше жаловался на июньские туманы, холод, на свой насморк и, словно в подтверждение, то и дело доставал из жилета пузырек с солью.
Граф, досадуя, подумал, что для депеши в Берлин из этого разговора вряд ли что-нибудь пригодится. Не станет же он сообщать, что американец как бы между прочим, но дважды спросил его — не знает ли посол, за сколько куплена в Берлине тиара царя Пилура.
На банкет Дюран не остался: нужно было собираться в дорогу.
Из Петербурга банкир увозил несколько редких вещей. Но он надеялся, что главное приобретение впереди. Американец ехал по горячим следам, которые, начинаясь от магазина петербургского антиквара Альфонса Францевича Фельже, вели в германскую столицу.
В Берлине уже отшумели вильгельмовские дни. Кое-где еще виднелись флаги. Правда, и в дни торжеств их висело немного. Принарядился центр, а трудовой Берлин имел свой обычный вид. Праздник был явно не на его улице.
Официальный Берлин еще вспоминал, как пятьсот автомобилистов из имперского клуба продефилировали перед монаршей четой, как семь тысяч бюргерских детей пропели серенаду Вильгельму, а шесть тысяч буршей с горящими факелами прошли мимо окон королевского замка, как рейхстаг стоя слушал юбилейную речь своего президента Кемпфа. Но другие заботы уже занимали и рейхстаг, и министров, и самого Вильгельма.
В сейфах немецкого генерального штаба хранились готовые планы военных операций, а в ящике вильгельмовского стола уже лежал законопроект об образовании золотого и серебряного запаса в двести сорок миллионов марок для усиления германского имперского военного фонда.
Дюран сам не знал, как вовремя приехал он в германскую столицу. Для него не были новостью планы Тройственного союза, но в Европе он воочию убедился, что пружина германской военной машины заведена до предела. В Берлине американского финансиста осаждали репортеры. Их интересовало все — с кем из деловых людей, банкиров, промышленников он встретится и что думает о балканской войне, какие сигары он курит и какая погода в Петербурге, его мнение о недавнем перелете Брен де Жона из Парижа в Петербург и цвет любимого галстука банкира.
Мистер Дюран разочаровал репортеров. Он заявил, что приехал в Берлин как турист, коллекционер и любитель предметов старины.
С приездом нью-йоркского финансиста в конторах берлинских антикваров и в квартирах владельцев частных собраний и коллекций замелькала высокая фигура изящного секретаря мистера Дюрана. Уже на второе утро он смог доложить шефу обстоятельства недавней покупки короны Пилура.
...В тот день американский посол устраивал прощальный прием в честь депутации своих соотечественников, приезжавших на вильгельмовские торжества.
Едва Дюран появился в зале, его увел человек с посольской лентой.
Секретаря Дюрана подхватил знакомый журналист, представлявший в Берлине одну из самых влиятельных нью-йоркских газет. Проходя мимо огромного, во всю стену, зеркала, молодые люди задержали шаг.
— Кто этот старец? — Секретарь Дюрана вытянул шею в сторону проходившего мимо человека лет шестидесяти, с лицом спокойным, надменным и застывшим, точно маска.
— Смею уверить, каждый ваш шаг в Берлине, и не только в Берлине, известен этому старику. Это граф Иоахим фон Бедель. — Журналист наклонился почти к самому уху гостя: — Германская секретная служба...
Они ходили по залам, разглядывая танцующих, беседующих.
— Интересно, чем это ваш шеф так увлек личного секретаря императора, — сказал журналист, показывая глазами на двух собеседников, сидящих друг против друга в креслах.
