Рахим Эсенов - Легион обреченных
Однажды у караван-сарая Курреев увидел худощавого молодого туркмена, интеллигентно одетого, и окликнул его. Тот вздрогнул, замедлил шаг, но не остановился. Нуры посмотрел по сторонам и пустился за ним вдогонку.
— Машат, стой, чертов сын! — Курреев схватил перепугавшегося туркмена за рукав. — Откуда ты взялся? Какими судьбами?
Оба торопливо свернули в переулок и, наспех поговорив, тут же разошлись. Наблюдавшему за Каракуртом чекисту их разговор услышать не удалось.
Чекист знал этого молодого туркмена, сына батрака. Его отец, поддавшись уговорам родового вождя, перебрался в Иран и там вскоре умер. Юноша еще подростком остался на попечении дальнего родича, пас байских овец в Туркменской степи. Влюбившись в самую молодую, но болезненную жену бая, бежал с ней в Туркмению. На Родине к нему отнеслись с теплым участием, да и сам он оказался на редкость способным парнем, поступил на подготовительное отделение сельхозинститута, закончил его с отличием. В институте будущий зоотехник Аннаков зарекомендовал себя общественником, отзывчивым человеком, вступил в комсомол.
На последнем курсе у Аннакова умерла жена, на руках остался ребенок. Правда, он знал, что это произойдет рано или поздно, но все же не терял надежды.
— Я надеялся на чудо, — грустно сказал он друзьям. — Мое самое большое приобретение, конечно, Родина, но счастливым по-настоящему я мог быть со своей незабвенной Аннагуль.
Безутешным было горе молодого человека, вынужденного отдать маленького сына на чье-то попечение. Никого не оставляла равнодушным его трогательная, романтическая любовь с такой трагической развязкой. А друзья, не чаявшие в нем души, старались всячески облегчить его страдание.
Но живой думает о живом. Вскоре после выпускных экзаменов Аннаков, получивший направление на работу в пригородный колхоз, неожиданно женился на медичке Зибагуль, или Зине, как ее называли. Ее мать была астраханской татаркой, отец — туркмен. Друзья Аннакова скептически относились к Зине — не пара она ему. Взбалмошная девица закончила медицинский институт благодаря стараниям отца, начальника одного из управлений Наркомата земледелия республики. Злые языки судачили, что Аннаков прельстился положением тестя. Но о вкусах не спорят, и приятели, гулявшие на скромной свадьбе, от всего сердца поздравляли жениха. За умершим нельзя умирать, говорят туркмены.
Женившись, Аннаков не предпринимал никаких шагов, чтобы перевестись в город, наоборот, не рвался из колхоза, хотя Зина не давала покоя ни ему, ни отцу, считая, что место мужа только в Ашхабаде. Два года отработал на селе молодой специалист, набрался опыта, показал себя хорошим работником. В колхозе ему дали рекомендацию в партию... А когда началась война, его перевели в Наркомат земледелия, назначили главным специалистом управления животноводства, вместо ушедшего на фронт. Как и многие, Аннаков подавал заявление с просьбой направить его в действующую армию, однако из-за сильного плоскостопия его освободили от воинской службы.
Работником он оказался незаменимым, особенно когда в Ашхабаде появились иранские купцы и скотоводы, привозившие рис, сухофрукты, пригонявшие овец в обмен на одежду, обувь, драгоценности. Аннакова, владевшего фарси, приглашали на деловые встречи, куда он ходил с большой неохотой, чаще сказывался больным.
— Как Курреев при встрече назвал Аннакова? — переспросил Касьянов.
— Машат, — ответил Багиев, обстоятельно побеседовавший с младшим лейтенантом Тачевым, который вел наблюдение за Каракуртом. — А по документам он Эзиз. Так его все зовут.
— Туркмены иногда нарекают детей несколькими именами, — заметил Назаров. — Одно приживается, другое как бы в запасе.
— Но ведь встреча с Курреевым испугала Аннакова, — возразил Багиев. — Когда и где Каракурт, бывший резидент абвера, мог познакомиться с батрацким сыном? Может, Аннаков не тот, за кого он себя выдает?..
— Да, загадка какая-то, — произнес Касьянов. — А почему Аннаков избегает встреч с иранцами? Будь я на его месте, то поискал бы среди них знакомых, чтобы сказать: «Смотрите, у вас меня и за человека не считали, а на Родине ученым зоотехником стал, высокий пост доверили...»
— Может, ему неприятно ворошить прошлое, — сказал Багиев. — Или боится быть узнанным, если выдает себя за другого...
— Сколько же таких пар перешли границу в последние годы? Каковы мотивы? — неожиданно поинтересовался Касьянов у Назарова.
— Четыре, товарищ полковник. Мотивы примерно те же, что и у Аннакова. — Назаров сразу уловил ход мыслей старого чекиста. — Почти в одно время все попросили разрешение остаться жить в Туркменистане. У всех истории похожи. Я их устраивал на работу, помогал жилье получить... Немцы, когда хотят кого-то внедрить, на такие штучки мастаки, да только к этим влюбленным парам они никакого интереса не проявляли. К тому же один из молодых мужчин умер, двое воюют на фронте.
— Уж больно у Аннакова история романтичная...
Разыскав братьев Ильясовых, Нуры возлагал на них большие надежды: все-таки троюродные дядья по материнской линии. Глядишь, деньгами помогут, может, и за кордон переправят. Будучи в Иране, Каракурт знал, что те сшивались в Мешхеде вокруг рыжебородого петуха, как он называл Джапара Хороза, оказавшегося однолюбом — не переметнулся окончательно к немцам, продолжал служить англичанам. Будто чуял, что германский корабль даст течь. Так уж и однолюб?! Каракурт сам «совратил» его: в тридцать шестом году он по заданию Мадера натравил на Хороза иранскую полицию. Его арестовали, держали в зиндане, пока не вмешался английский консул. Рыжебородого освободили, но не за спасибо — поклялся на Коране, приложив к тому подписку, что будет служить тайной полиции Ирана, поставляя ей те же материалы, что и для англичан. Особо оговорили лишь информацию о прогрессивных деятелях страны и поведении эмиграции.
— Хороший... человек, — благодушно улыбнулся Бяшим, тощий, будто прокаленный солнцем, пожилой человек со слезящимися глазами.
— Ты про этого рыжебородого шакала? — Алты чуть помоложе брата, такой же поджарый. Глаза осоловевшие — часа два назад в компании с братом и Курреевым вдоволь накурился терьяку и теперь пребывал, как и те, в блаженном состоянии. — Лицедей, однако... В Мешхеде все туркмены от него шарахались, как от прокаженного. Людей, шакал, продает... А для тебя, брат, был хорош потому, что ты сам изрядный простофиля. Он тебе крохи давал, а себе куш отхватывал...
— Зато мы беды не знали тогда, меле ёрга[40] у нас не переводился. И нахлебников у нас не было. — Бяшим осторожно глянул на Нуры, кейфовавшего на кошме и, возможно, слышавшего попреки родственников. — Чтобы на мысгал заработать — набегаешься. А теперь еще вот с племянником делись. Нет, чтобы самому принести.
— Откуда? — Алты тоже с опаской посмотрел на Нуры. — Сам зубами щелкает.
— Будь у меня золото в швейцарском банке, знал бы что делать...
— Толку-то от этого золота? Оно сейчас как жаркое из еще неродившегося зайца.
— Это вы мои косточки перемываете? — Нуры со злой усмешкой подсел к дядьям. — Чем чужое считать, лучше помогите!..
— С ними, — Бяшим похлопал по ногам, — я и до Багира[41] не дойду...
— И не надо! Ты знаешь иранского приказчика Мамедяра?
— Знаю. Он гурты овец на мясокомбинат пригоняет.
— Ты пойди к нему... — Нуры зашептал на ухо Бяшиму. — Понял? — и, не дожидаясь ответа, уставился на Алты: — Надеюсь, у тебя ноги не болят? Сможешь ради племянничка прогулку совершить?
— Не смотри так на меня, не боюсь, — тихо заговорил Алты. — Хочешь к своему золоту уйти? Напрасно. Мы с Бяшимом видели все — и золото, и красивых женщин, и сладкую жизнь... Чем человек богаче, тем беспокойнее его жизнь. На своей шкуре испытали.
— Не слушай ты его, Нуры! — плаксиво воскликнул Бяшим. — Он тебе сейчас банки начнет рассказывать...
— А почему не рассказать, если из добрых побуждений.
— Ну, давай, рассказывай, — снисходительно проговорил Курреев.
— Как-то аламаны разграбили город и скрылись в горах, — начал Алты. — Вечером атаман разбойников призвал к себе лазутчиков: «Сходите в город, поглядите, чем заняты горожане?» Вернулись лазутчики, сообщили: «Собрались всем городом и плачут, да еще с причитаниями...» Предводитель приказал своему воинству напасть еще раз. Аламаны обобрали жителей до ниточки. А вечером лазутчики опять пробрались и увидели знакомую картину: горожане обливались горючими слезами. Атаман снова отдал приказ: значит, есть что оплакивать. Грабители унесли из города все, что смогли. В третий раз побывали в городе лазутчики и с удивлением доложили: «Горожане собрались на площади, поют, танцуют, вино пьют... Словно их и не грабили!..» И атаман повелел своему отряду сниматься. «Так могут веселиться только очень бедные люди, — сказал он. — Теперь у них ничего не осталось...»
