Леонид Николаев - Феникс
Позади бараки Беньяминово, расстрел на Холодной горе, допрос в гестапо, ожидание неизвестности в Брайтенмаркте, смерть Надие…
Что еще…
Берг говорит, кажется, о последнем испытании. Он пришел, настоящий Берг, единственный друг здесь. Пришел в темный зал кинотеатра и сел рядом. Так условились они сегодня утром. Оберштурмфюрер передал Саиду билет на один из последних рядов. Шла старая картина, и зал почти пустовал.
Двое во мраке. Вдали от зрителей. Блеклый свет от экрана иногда разгорается – когда много неба или сверкает гладь озера, – и зал вырисовывается десятком голов.
Берг трогает лицо Саида. Как брат. Проверяет, нет ли опухоли. Не просит извинения. И так понятно все.
Говорит тихо, не заглушая музыки, льющейся с экрана.
– Все готово к приему «гостей». – Рудольф делает паузу, и Саид может представить себе, пусть смутно, песчаные барханы, заросли камыша, ущелья, а за всем этим людей с оружием, ожидающих врага. Может представить зенитчиков у орудий, летчиков у «ястребков». Это ожидание. Берг обрывает паузу. – Но немцы не полетят…
– Все напрасно? – печально, с досадой произносит Саид.
– Да…
Надо стиснуть зубы от злобы: через смерть Надие пронесли тайну. Только стиснуть зубы. Или заплакать от бессилия. Все пустое. Одни жертвы. Мрачен путь по Германии. Смерть за смертью. С каким невероятным трудом вырывается у врага тайна.
– Они победили, – говорит Саид. В голосе его отчаяние.
– Бой еще не закончен, – сжимает руку друга Берг. – Они полетят…
– Полетят?!
– Если убедятся, что план операции не попал за линию фронта, что наша разведка не захватила его.
– Значит, мы должны снова взять документ? – догадывается Исламбек.
– Именно.
– Нам дадут его?
– Почти…
Саид понимает: вот что еще уготовано человеку после всех испытаний.
– Ловушка, – рассуждает он вслух. – Почти открытая игра.
Кивком головы Рудольф подтверждает чужую мысль. Дополняет ее:
– Им нужен не столько разведчик, сколько интерес разведчика к документу. Штурмбаннфюрер придумал хитрую комбинацию, в которой лишь один ход. Для нас один.
– Полковник Белолипов знает все?
– Все…
Берг чувствует, как трудно товарищу, как мучительно тяжел его путь в войне, подвиг терпения и ожидания.
– Ночью получена радиограмма: «Операция “Феникс” продолжается».
– Это приказ? – спрашивает Саид…
– Нет… Никто не может такое приказать…
Прежде чем экран успевает померкнуть, прежде чем встанут унылые и даже сонные люди и поплетутся к выходу, Саид и Берг покидают зал. Сначала Берг, потом Саид. Они не помнят, что показывали сегодня. Даже название не запечатлелось. Вот только небо и озеро мелькали несколько раз. Было почти светло тогда. Это осталось в памяти.
Два дня длилась подготовка к банкету в новой квартире Каюмхана, у зоопарка, которую ему выделили благодаря хлопотам барона Менке. Банкет наметили на пятницу, но пришлось торжество несколько отложить – рабочие не успели выложить паркет в зале и отделать кафелем ванную комнату. Почти все сотрудники комитета были мобилизованы на оборудование «дворца» президента, как называла свою новую одиннадцатикомнатную квартиру в центре Берлина Рут. Они расставляли мебель, вешали картины и ковры. Великолепие, в которое облачался «дворец», вызывало удивление у корректора журнала «Милли Туркестан» – наивного человека. Он спросил президента: «Отец, зачем такая роскошь? Идут бомбежки…» «Дурак! – обругал его Каюмхан. – Вы уедете назад, а я останусь. Это мой дом…»
Мой дом. Так чувствовала и Рут. Призрачный юг ее уже не манил. Он утонул в каком-то тумане. Исчез. Осталась лишь досада и боль. Боль обманутого человека. Досада на Вилли, на Менке, на всех, кто обещал и не сдержал обещания. Но хоть здесь, в Берлине, она будет шахиней. Пусть недолго. Сколько простоит этот дом. За него Рут готова бороться. Готова молить Бога.
Все помогали готовить торжество. Даже Ольшер. Даже штурмбаннфюрер Дитрих. И Менке, конечно. Поразительное единство. Сначала Рут удивлялась и умилялась. Она принимала это как проявление дружеских чувств к ней, как уважение к президенту. После заявления Каюмхана на собрании в «Адлоне» он стал одним из лидеров движения за единение сил эмиграции. О нем писали в газетах. Даже портрет его был помещен рядом с портретом генерала Власова.
Накануне банкета Рут все поняла. Ее вызвал Дитрих и сказал:
– Милая Рут… Вы должны помочь нам.
– Только помочь?
– Да. В вашем новом доме, в кабинете мужа, поставлен сейф.
– Кажется.
– Одну ночь, вернее, с полдня до утра, в сейфе будет находиться секретный документ, требующий просмотра президентом.
Она приняла сообщение гестаповца всерьез и испугалась:
– Я должна хранить эту тайну?
Дитрих улыбнулся:
– Напротив. Тайну не следут хранить.
– Ах, вот что…
– Это вам по силам, Рут…
– Да, конечно. За последнее время я выполняю только мужские обязанности.
– Не будьте строги к нам, фрау, обстоятельства вынуждают к этому. Вы великолепно справляетесь с любыми обязанностями.
– Я думала, вы будете восхищаться моими глазами, которые вам так нравятся, кажется…
– О, это все впереди… На банкете, очаровательная фрау.
Да, Рут поняла, и ей стало еще досаднее. Еще больнее. Увы, она даже не шахиня Ноенбургерштрассе. Она просто служанка. Обычная служанка Ольшера, Дитри-ха. Поняла и другое – банкет устраивается не ради семьи президента, – пышный прием нужен тому же Дитриху и Ольшеру для осуществления своих тайных планов.
Рут померкла.
Поручение, однако, выполнила добросовестно. Все, кто работал в доме, вскоре узнали, что входить в кабинет нельзя, так как там находится очень секретный документ. Ключ от сейфа она держала в кармане халата, а халат частенько сбрасывала то в гостиной, то в спальне, то в ванной, где рабочие все еще возились с кафелем. Дважды она разговаривала с Саидом, расставлявшим книги в библиотеке. Никого не обошла Рут. К открытию вечера все туркестанцы, кажется, знали о существовании секретного документа. Видели, как Каюмхан вошел в кабинет, как, закрывшись, работал там, и как, покинув комнату, запер ее на ключ. Потом оказалось, что дверь почему-то открыта: в кабинет заглядывали Рут, Баймирза, Людерзен… Многие заглядывали. Беспрепятственно.
Вечер выдался чудесный – не в доме Каюмхана: туда Саид попал с опозданием. На улицах Берлина. Стояла ясная погода, и небо было открыто настежь. Пахло весной. В темном, безглазом городе шумели голые деревья под струями ароматного ветра. Он нес обманчивые запахи пробуждения, которого не могло быть и не должно было быть – шла война, шел январь со своими тяготами, смертью и слезами. Но в этот вечер было тихо. Было спокойно. Молчали репродукторы. Молчали сирены. И казалось, что чудо, обещанное чудо, снисходит на землю.
Саид остался один на один с обманчивым запахом весны. Он шел и пил этот запах. А идти было далеко. Через весь город почти. Такой путь он избрал. От тихой улицы, где жила недавно Надие, до особняка Каюмхана. Через Виктория-парк, через Бель-Альянс, через все тяжелое и полное надежд. И минувшее.
Он боялся признаться себе, что, может быть, это последний путь по чужой земле. И сколько ни удлиняй его, ни огибай улиц, не замедляя шага, путь этот короткий. Вот-вот оборвется.
Два дня Саид готовил себя к последнему шагу. И мыслями, и чувствами.
«Что такое, в сущности, конец? Сколько раз он был ощутим. Касался сердца».
«Но все-таки была надежда».
«Иногда ее не было».
«Предполагалась хотя бы».
«Самообман».
«Теперь нет даже надежды. Предполагаемой…»
Сердце не верило в конец. Саид шел спокойно. Ловил ароматы весны. Как будто ему предстояло еще чувствовать и самое весну. Пусть здесь, в Берлине. Просто весну.
«Только бы не напрасно. Не глупо. Не ради чужой ошибки».
Мысль об ошибке поднимала гнев в душе. Она была ненавистна. Саид шептал проклятья тому, кто может ошибиться. Может взять чужую жизнь, не задумываясь.
«Только мудро. Во имя великого. Вечного…»
Он шел по местам знакомым, но ничего не трогало его. Не пробуждало воспоминания. Одна улочка – Надие – теплила душу. Грустью теплила. Может быть потому, что Надие ушла тоже.
«Неужели так легко…»
Ноги несли сто снова по Бель-Альянс. Снова к Виктория-парку.
Было желание еще увидеть серый дом на Ноенбургерштрассе. Дом, к которому он так долго брел. Такими тяжелыми дорогами, что сил почти не оставалось. Добрел. И ничего не сделал. Дом стоит и будет стоять, с Азизами и Каюмханами, стоять, пока не размозжит его бомба или не разнесут по камню люди, понявшие, какова цена красивому, но лживому слову.
Сколько желаний! Почему они приходят толпой? А места им нет. Они опоздали.
Его ждут. Его. Саида Исламбека. Надо идти, надо торопиться.
Самое удивительное и самое трудное, что никто не приказывает. Никто не требует. Он обязан решать и делать все сам.Его раздели в передней, большой передней, раздели туркестанцы – они выполняли и эту обязанность, – и пропустили в гостиную.
– Лейтенант, почему так поздно?
