Мастер Чэнь - Шпион из Калькутты. Амалия и генералиссимус
Элистер, с которым мы танцуем в сияющей электрическими огнями бальной зале «Ранимеда» — а на самом деле, так же как и я, при каждом повороте он лихорадочно ищет выход, еще не заблокированный нашими противниками.
«Элистер, ты хочешь жить там, в Дели, в белом домике? Может, нам его купить?»
«Да у меня уже есть домик в Калькутте, и тоже белый, или был белым. Немножко с прозеленью. Нет, просто хочется посмотреть все, побывать везде…»
«Побываешь, если будешь оставаться злым и терпеливым!»
Элистер Макларен, шпион из Калькутты.
И он же, во время последней нашей встречи, изумленно пытающийся понять: что делает эта скромная служащая кабаре за рулем такого авто, о котором может здесь мечтать разве что султан Селангора или раджа Перлиса?
Да, то была именно последняя наша встреча. Потому что дальше были только письма. Великолепные письма, откровенные, трепетные, умные письма: он умеет писать! Я собиралась с силами, чтобы рассказать ему о самом важном, о том, что он должен был все-таки знать — пока вдруг неожиданно не обнаружила, что отправляю через Бенгальский залив, в Калькутту, уже третье письмо, а ответа почему-то нет.
Собственно, это было все. Вот так просто.
С тех пор — с последнего письма — прошло уже больше года. Мир не обрушился, говорят в таких случаях. Но мир как раз обрушился, и еще как, из окон небоскребов на Уолл-стрите падали банкиры и финансисты, бесполезные бумаги акций нес по нью-йоркским улицам ветер. Плантаторы неуязвимого британского рая брезгливо морщились. Но потом оказалось, что в результате каучук и олово из Британской Малайи упали в цене и не желают подниматься. Потому что покупала их в основном та же несчастная Америка.
Обрушившийся мир стал грустным и другим, совсем другим, а я… Я осталась та же, хотя в моей жизни и произошли кое-какие перемены. Которые мне очень нравились, но…
Но сегодня был такой день, когда я постукала каблуками по твердому темному полу тихого куала-лумпурского дома Ричарда Суна, возле белевшего противомоскитного полога кровати, подошла к зеркалу И долго стояла там, думая, что никогда не пойму, чьи глаза на самом деле смотрят на меня с той стороны стекла.
ДУШИТЕЛЬ КИТАИСКОИ РЕВОЛЮЦИИ
Мужчина с ногой, дергающейся в луже крови. Женщина с белыми от ненависти глазами. Лязг выстрелов и пули, летящие у меня над головой. Человек на странно тонких ногах, оседлывающий мотоцикл и несущийся вдоль мавританских аркад. Гонка по вымершим улицам…
Я и представить себе не могла, что такое произойдет всего через неделю с лишним в этом странном, полузнакомом городе, название которого означает «слияние мутных рек». Более того, уже на второй день после приезда я размышляла о том, как бороться с очевидно ожидавшей меня здесь скукой. Правда, есть синема — стена к стене с обиталищем Магды и Тони, в последнем же мне явно придется проводить немало времени. Что ж, и за это спасибо.
А дальше я предприняла попытку взяться за дело.
— Дорогой Тони, — сказала я, усаживаясь в скрипучее ротанговое кресло и обмахиваясь номером «Малайян моторист», — я очень благодарна за то, что вы согласились помочь мне в этом деле. Я бы даже сказала, что без вас не смогла бы сделать ровным счетом ничего.
Тони, помещавшийся в своем инвалидном кресле, вежливо наклонил голову, овальные стеклышки его очков молочно блеснули.
— Он попросту счастлив помочь, — пояснила Магда, сидевшая в углу комнаты Тони на втором этаже «Колизеума» и беспокойно прислушивавшаяся к звонкам мороженщика на тротуаре. — Но скромность лишает его дара речи. Правда, не более чем на мгновение, предупреждаю тебя заранее. Дар вернется. И со страшной силой.
Я проигнорировала это предупреждение.
— Сейчас расскажу вам обоим, в чем состоит само дело, — продолжила я, — то самое дело, для которого мы сюда приехали — но сначала одна мелочь. Я услышала сегодня, когда вы вселялись, как Магда провозгласила: майор Энтони Дж. Херберт-младший. Скажите, Тони, вы ведь действительно майор? Я вдруг впервые задумалась, как мало о вас знаю…
Это была моя первая ошибка в общении с этим человеком. И непоправимая.
— А что я сам знаю о себе, мадам Амалия? — горестно-звенящим голосом отозвался Тони и покачал головой. — Что? А ведь так хочется знать и понимать самого себя абсолютно правильно. Насчет майора же — здесь все сложно, весьма сложно. Дело в том, что майор — это высший пик моей карьеры. А дальше со званием и с карьерой возникли проблемы.
— Майор какой армии? — подсказала Магда. — Кстати, Тони, мне стыдно, но я и сама не знаю. Точнее, не могу выговорить. И не очень хочу.
— Бэйянской, конечно. Она же — императорская, хотя с титулом тут вышла маленькая сложность, потому что наш патрон сначала согласился стать императором, потом отказался. Такая вот неприятная история. Если бы она сложилась по-другому, то меня сегодня здесь бы не было, дорогой мой птенчик (тут он повернул профиль с торчащей седоватой бородкой к Магде), а это было бы так грустно, согласись. Стоял бы я в императорских покоях, блестя полковничьими эполетами. Да нет же, генеральскими — уж не будем мелочны. А ты бы играла на саксофоне…
— А я и так на нем играю, — прервала его Магда, показав крупные зубы среди алых поблескивавших губ.
— А майором я был у тогдашнего командующего Бэйянским, столичным то есть, округом — у генерала Юань Шикая. Он же президент, он же…
Магда неприлично громким звуком прочистила горло:
— У этого? У душителя китайской революции? Тони, я не знала об этих черных пятнах в твоей биографии. Это значит, и ты сам — видный душитель китайской революции, хоть и всего лишь в майорском звании?
Тони вскинулся отвечать, его остановил мой хохот. Я представила себе, как Тони, украсив нос очками, душит ну хотя бы курицу. И поняла, что вот этого он сделать не сможет. Вежливо предоставит эту привилегию кому-то другому, отвернется, не станет вмешиваться — да, возможно. Все прочее — нет.
Строго говоря, до этого момента я видела Тони у себя в кабаре, и не только там, много раз, но — по множеству печальных причин — почти с ним не общалась, и особо не думала, что же это за человек. Так что вывод насчет курицы вдруг сделал мою жизнь лучше.
Тони тем временем барабанил пальцами обеих рук — довольно сильных на вид рук, надо заметить — по подлокотникам своего кресла, нервно двигая бородкой туда-сюда.
— Я сдерживаю гнев, — объяснил он нам. — Так вот, Магда, о безнадежная любовь моих закатных дней — объясни, ты что же, испытываешь особо теплые чувства к китайской революции? Я лично, имевший с ней непосредственное знакомство, таких чувств не питаю. Китайская революция — это когда из вагонов выгружаются тысячи непонятно чьих солдат, с лицами, лишенными какого-либо выражения. Хотя — есть выражение, испуганная радость и голод, пожалуй. Грабят ближайшие кварталы, оставляют на улицах трупы и снова грузятся в вагоны, потому что город должны вскоре взять другие солдаты, надо торопиться. И, на мой скромный взгляд, как же эту самую революцию было не придушить? Обязательно это следовало сделать. Вот только не получилось. Знаете что, дорогие дамы, когда-нибудь я умру…
Тут Тони сделал драматическую паузу и продолжил:
— И это будет самый счастливый день не только в моей жизни. А на могиле — если она вообще будет — напишут: он хотел удушить китайскую революцию, но не смог. А надо было.
— Да я же ничего такого, — заметила Магда. — Просто между делом поинтересовалась. Ну, если ты так ставишь вопрос — то почему твой Юань ее не придушил? И что ты вообще у него там делал?
— Я? То же, что и у всех других. Советовал. По военной части. Меня звали — советник Херберт, или Хэ гувэнь. Очень почетное положение, между прочим — иностранный советник. Нас таких там, в Пекине, было несколько десятков, во главе со стариной Фрэнком Гуднау из Коннектикута. Это он считал, что китайское общество примет только империю, и готовил этого упрямого болвана к трону. И Юань все душил очень даже правильно. Но — не душилось у него как-то. А потом он взял и умер, всего-то в 56 лет, от почек, что ли. Так все хорошо начиналось — только-только наша с тобой американская родина дала ему сто миллионов долларов, на часть которых я и получал свое жалованье. А в шестнадцатом году сто миллионов — это было немало. Вот так, дорогие дамы, гибнут юношеские — или почти юношеские — мечты. Сколько мне тогда было, в 1916 году? Каких-то 42 года — практически младенец. Но уже красавец-майор, будущий полковник, будущий советник или адъютант императора — автомобили, ордена, шелковые ткани, застенчивые девушки из Монголии с врожденным сифилисом. Ах, куда все ушло?
Мы с Магдой грустно покивали, размышляя, что, куда и у кого, действительно, ушло.
