Леонид Николаев - Феникс
Особо секретное совещание происходило в понедельник. В пятницу гауптшарфюрер попросил разрешения Ольшера на аудиенцию и торжественно положил на стол начальника «Тюркостштелле» копирки.
Короткая встреча. У платформы. В промежутке между двумя поездами. Без рукопожатий. Все в глазах. В улыбке.
Третий день сердце пело радость. Точнее, шестьдесят один час. Саид считал часы своей новой жизни. Он жил. Все, что было раньше – ожидание. Мучительное ожидание. И не особенно долгое. Мысленно он сокращал путь, пройденный за два года. Сжимал пережитое одного ясного ощущения – боль. Но ведь боль, даже душевная, терпима. Теперь это лишь воспоминание. Все стало проще. Понятнее. Война идет к концу. Последний налет на Берлин, настоящий налет, встряхнул город. И немцев тоже. Они ходят с ужасом в глазах. Они смотрят на небо. Постоянно. Эмигранты тоже отрезвели. О своем объединении говорят тихо. В Туркестанском комитете уныние. Забились в комнаты, как мыши. Помалкивают. Один Баймирза гремит своим баском и топает сапогами. Он считает, что неудачи немцев временные. Готовится грандиозный удар. Он верил в «тайное» оружие фюрера. Он верит в секретный план Гиммлера.
Наплевать на Баймирзу. На все наплевать. Даже на холод. Саиду тепло. Он выбрался из подземелья метро на площадь и сразу попал в объятия ледяного ветра. Немцы кутались. В свои поношенные пальто. Легкие. Пробирает насквозь летящий морозец. Серые лица, сизые носы. На ресницах слезы от ветра колючего. Почти все – старики и старухи. Постарел Берлин – молодые на фронте. Бородки седенькие, морщины – тоскливая картина. Саиду даже немножко жаль этих старых людей!.. Немножко. Но занимать себя жалостью некогда. Пусть они сами несут свое горе. Пусть платят за удачи, которые еще недавно сыпались на них как из рога изобилия.
Саиду хотелось быть долго с Бергом. Забраться куда-нибудь в глухое место. Безопасное. И говорить. Говорить обо всем. Узнать Берга. Он все еще боялся его. По привычке. Вздрагивал, когда возникала рядом гестаповская фуражка или зеленая шляпа, чуть надвинутая на лоб.
Кто он, Берг?
И о себе рассказать. О плене, о лагерях. О страхе, что преследовал Саида последнее время. Признаться в слабости. Иногда ведь пропадала уверенность. Надежда гасла. И не стыдно поведать об этом товарищу. Даже о любви своей к Надие.
Но нет глухого, безопасного места для них. Во всем огромном Берлине. Нет такой скамьи, где бы они могли посидеть спокойно, как друзья сидят, не беспокоясь, что их кто-то заметит. Даже гаштетта нет. Маленького, захудалого, на окраине, с картофельными котлетами и пивом. Везде шпики, везде доносчики – перекрестный контроль.
Нет места и не будет. О встречах двух людей – в эсэсовской и гестаповской форме – никто не должен знать, подозревать даже. Только накоротке, только «случайно».
И все, что накопилось у Саида, останется при нем.
А с Надие они могут встречаться. Могут говорить, спорить долго, до полуночи.
Она ждет его. В своей маленькой комнате со старой тахтой и угасшим столетие назад камином. Ждет затихшая.
Надие изменилась за эти несколько недель. Вернее, за последнюю неделю. Стала еще печальнее, еще бледнее. Кажется, что она больна. И недуг серьезный. Гасит силы, душит медленно, не отступая ни на мгновение. Когда Саид входит, она спрашивает: «Ты один?»
«Долго стоит у двери и слушает. Ждет чужих шагов.
Вот и сейчас впустила Саида и зашептала:
– Один?
Да, конечно. Разве он приведет кого-нибудь в эту маленькую комнатку, согретую ее присутствием и ее словами?
За окном все такой же серый день – когда-нибудь в Берлине будет солнечно? Цедится через тюль сумеречный свет. И в комнате Надие полумрак.
Саид подошел к окну, чтобы отдернуть занавес. Надие остановила его:
– Не надо. Так спокойнее.
Ей нужен был покой. Она искала его все время.
– У тебя здесь тишина, – сказал он с теплотой и сочувствием. – Тишина…
Обнял Надие за плечи и усадил на тахту. Утонул вместе с ней в старых податливых пружинах. Надие машинально привычным движением уцепилась пальцами за ткань накидки и стала ее теребить.
– Ничего не слышно? Там? – спросила она, оберегая губы от его поцелуев.
– Нет… Все хорошо.
И чтобы успокоить ее совсем, нет, чтобы порадоваться вместе с ней, Саид стал рассказывать о банкете в «Адлоне», умалчивая, конечно, про Берга. Хвалил Надие. Бумага, что передала она, оказалась полезной ему, кстати, он возвращает ее с благодарностью. Ни в одном списке нет Исламбека, значит, он остается в Берлине, остается с ней. Это была полуправда, даже неправда. И Надие понимала все.
– Тебе нужно бояться меня, – заключила она в конце его длинной, сбивчивой, взволнованной речи.
Саид сжал ее в своих руках. Посмотрел в большие, очень грустные глаза:
– Я не боюсь…
Она помолчала, не отрывая взгляда от Саида.
– И все-таки тебе нужно бояться меня… Не переубеждай. Я не требую ничего.
Как хотелось ему открыться перед Надие. Предстать тем, кем он был на самом деле. Без грима словесного, без маскарадных одеяний. И открыться не для того, чтобы дать себе отдых, прервать игру, тяжелую, утомительную. Не для откровения, поднимающего его в глазах близкого человека. А для успокоения Надие. Она обрела бы уверенность, увидела цель, во имя которой следовало бы жить.
Когда неделю назад в парке они решали задачу, как добыть тайну Ольшера, Саид сказал:
– Это опасно.
– Не останавливай меня, – ответила Надие.
– И все-таки опасно.
– Не мешай мне быть мужественной.
Мужество представлялось ей только шагом, смелым шагом, может, единственным. Теперь он совершен, и мужество покинуло Надие. Следующий шаг – терпение, ожидание – оказался ей не под силу.
Словами он пытался внушить ей уверенность:
– Скоро, очень скоро мир станет другим… Пойми, Надие. Ты вернешься к своему морю…
Она не слушала. Море уходило от нее все дальше и дальше. Таяло в тумане.
– Азиза нет, – вспомнила она почему-то эсэсманна.
– Попал под машину, – уточнил Саид. – Судьба вовремя прервала дорожку.
– Его убили.
– Кому он нужен?
– Его убили, – с дрожью в голосе повторил Надие. – Убили, как убивают всех… Как убьют меня… и тебя.
– Ну что ты говоришь?! Почему нас должны убить?
– Не знаю… Просто убьют… Мир изменится, ты говоришь, а разве без смерти что-нибудь меняется?
Он пустился в объяснения. В нем жила радость, с таким трудом завоеванная, и он хотел заразить этой радостью чужую душу.
– Пусть умирают те, кто сделал мир плохим, отнял счастье у людей.
Нет, ее не интересовали отвлеченные идеи. Она снова не слушалась Саида:
– Скажи, это мужество – мстить?
Саид задумался. Ему не приходилось мстить. Никому. Бороться, драться – да. Защищать что-то. А мстить?
– Врагу? – спросил он, раздумывая.
– Может быть.
– Ты не уверена? – удивился Саид.
– Я должна знать, мужество ли это. Не спрашивай ни о чем другом.
– Мужество.
Она вдруг прижалась к Саиду. Вся вздрагивающая. Зашептала:
– Я убила Азиза.
Саид отшатнулся. Не потому, что признание поразило его, хотя оно могло привести в изумление, даже в ужас любого человека. Он не поверил Надие:
– Не смей так говорить.
– Я!
Он зажал ей рот. Боялся, что Надие закричит.
– Ты не могла это сделать.
– Я послала его туда… На шоссе…
Возражения, доводы, которыми второпях осыпал Надие Саид, как и все, что он сегодня говорил, не коснулось ее. Она жила своими чувствами. Взгляд метался между узкой полоской света в окне и темным, утонувшим в синеве углом.
«Пусть лучше грусть. Спокойная грусть, – думал Саид. – Она вызывает светлое желание утешить. Манит тайной. А страх и отчаяние пугают. Кажется, выпусти из рук охваченное страхом сердце, и оно погибнет тут же». Его ладони переплелись за плечами Надие. Он прижимал ее к себе. Все сильнее и сильнее, пока не стихла дрожь в ней и, успокоенная, она не замерла.
– Ты можешь слушать меня? Понимать?
– Да.
– Ты можешь любить?
– Зачем?
– Разве об этом спрашивают? – ему почудилось, что она пытается вырваться из его рук. – Отвечай!
– Люби живых…
– Что ты говоришь опять?!
– Мне вспомнились слова, – объяснила Надие. – Эти странные слова, сказанные кем-то… Ах, да… Но они правильные слова…
– Мы – живые! – жестко произнес Саид. – Живые… И я люблю тебя.
Он мог целовать ее, мог терзать ее своими жадными губами. Надие по-прежнему смотрела ему в глаза с какой-то печальной обреченностью. И он не поцеловал.
Блекло маленькое окно в комнате Надие. Уходил день.
Когда совсем смеркалось, и руки Саида расковались, освободили Надие, она вдруг ощутила одиночество.
– Ты будешь помнить меня?
Она спрашивала о чувстве.
– Я буду с тобой…
Ей хотелось еще что-то спросить, Саид остановил ее:
– Потом… Потом, милая.
Он думал, что увидит ее снова.
И Надие промолчала.
7
– С «двадцать шестым», кажется, покончено.
