Анатолий Чехов - Кара-курт
Самохин мог бы вернуться на Дауган с любой попутной машиной. Немало их мчалось и в обратном направлении, в сторону нашей границы. Но он решил проделать этот путь верхом в сопровождении коновода Оразгельдыева, с которым у него никак не получался разговор «по душам».
По просьбе замполита Махмуд Байрамов объяснил «больному», что дело у него пошло на поправку, признав его «ограниченно годным», вернул в строй: комендатура принимала участие в операции по переходу наших войск в Иран, каждый боец, способный носить оружие, был на счету.
Выйдя из машины у комендатуры, Андрей еще издали увидел своего карего, с белой звездочкой Шайтана, а рядом с ним — серого в яблоках Репса, коня Оразгельдыева.
Приняв рапорт писаря Остапчука, дежурившего в комендатуре, Самохин приказал вызвать к нему своего коновода.
— Разрешите доложить, товарищ старший политрук, — сказал дежурный. — Вашего коновода Оразгельдыева из дома не выгонишь, забился в темный чулан и сидит. Одно бормочет: «Моя больной». Я ему: «Врач выписал, значит, не больной». А он мне: «Все равно больной». Носа на улицу не кажет, коней не убирает, корму не задает. Поить — и то без него поили.
— Ладно, Остапчук, не будем излишне строги. Оразгельдыев на самом деле больной. Его только из-за военных действий выписали раньше времени.
— Какой он больной, товарищ старший политрук? По два обеда съедает. Вы вон раненый из госпиталя ушли, руку носите на перевязи. А он? Здоровый, а все норовит в санчасть. Симулянт он, а не больной.
— Что уж вы так навалились на него, Остапчук? Мы ведь с вами не врачи. Может, у него как раз и болезнь такая, с повышенным аппетитом? Зовите-ка его сюда, надо ехать.
Остапчук с явным неодобрением посмотрел на Самохина и отправился звать Оразгельдыева.
Спустя несколько минут тот появился на пороге комендатуры, щурясь от яркого света, настороженно оглядываясь по сторонам. Увидев замполита, немного изменился в лице, но постарался справиться с волнением. Вскинув руку к фуражке и слегка качнувшись в сторону, пробормотал невнятно: «По вашему приказанию прибыл».
— Здравствуйте, товарищ Оразгельдыев, — сказал Самохин. — Седлайте Шайтана и Репса, едем на Дауган.
Оразгельдыев все так же, словно отмахиваясь, вскинул руку к фуражке, повернулся налево кругом, едва не потеряв при этом равновесие, направился к лошадям. Всем своим видом он выражал тоскливую обреченность. «Вот и разговори такого... А разговорить непременно надо», — глядя ему вслед, подумал Андрей.
Спустя десять-пятнадцать минут они выехали за город, пустив лошадей шагом по конной тропе, придерживаясь наветренной стороны шоссейной дороги, чтобы не глотать пыль.
Взглянув на своего коновода, ехавшего рядом и немного позади, Андрей увидел в его лице все то же тоскливое ожидание беды, но про себя отметил, что в глазах Оразгельдыева появилось нечто новое, как будто он хотел что-то спросить и никак не решался. Думал ли Самохин, что Оразу ничего не стоит снять с плеча карабин и выстрелить в спину? Конечно, думал.
Но у Оразгельдыева не должно быть даже тени подозрения, что он так думает. Не срывай плод незрелым — этого правила в подобных трудных случаях придерживался Андрей. А кто мог поручиться, что «плод» созреет, не станет червивой кислой падалицей.
Под мерную поступь Шайтана Самохин стал думать о том, что в политотделе, видимо, предстоит серьезный разговор. Из короткой беседы в машине с бригадным комиссаром, с которым он ехал до комендатуры, Андрей уже знал, о чем пойдет речь. Как скажется на общем ходе войны молниеносный переход через границу целой армии советских войск.
Побывав в первых боях, испытав на себе мощь германской военной машины, Самохин отлично понимал, насколько сейчас велико значение самой возможности противостоять врагу. Ленинград почти полностью окружен, гитлеровские полчища рвутся к Москве, но отчаянное сопротивление советских войск восточнее Минска позволило выиграть время для организации обороны под Смоленском.
Андрей хотел бы сейчас быть там, на подступах к столице, но в то же время он отлично понимал, какое значение имел приход советских войск на территорию Ирана: каждый, даже самый темный курд или фарс, делал справедливый вывод: если такая армия пришла сюда, значит, еще много сил у Советов. Понимали это, очевидно, и правители соседних, пока что нейтральных стран.
По иранскому календарю шел месяц Шахривар тысяча триста двадцатого года. Начавшиеся события уже получили названия «шахриварских». Они означали не завершение, а лишь начало самой ожесточенной борьбы на этом участке. В период подготовки фашистского путча в Иране, который удалось предотвратить вводом наших войск, в Берлине была создана специальная группа видных иранских профашистов для связи с заброшенными сюда германскими агентами.
Один из руководителей этой группы — родной брат главы иранского племени кашкайцев Насыра Кашкаи. Эта берлинская группа сейчас непрерывно сносится с Тегераном по радио, получает нужные сведения, дает инструкции, пытается организовывать банды, расширяет агентурную сеть. По неполным данным, здесь уже действуют четыре с лишним тысячи опытных гитлеровских разведчиков, агентов гестапо, представителей пропагандистского аппарата Геббельса. Все они теперь, уйдя в подполье, будут сопротивляться еще яростнее, вовлекая все новых, одурманенных пропагандой людей в свою борьбу.
Молодой туркмен Оразгельдыев, видимо, оказался близким (скорей всего, по родственным связям) к действующему на дауганском участке Клычхану, приспешнику известных фашистских главарей — Франца Мейера, «Белухина», Мелек-Манура.
Он, замполит Самохин, должен оторвать Оразгельдыева от Клычхана, узнать, какая Оразу определена роль в этой игре, что он знает, с кем связан, что, в конце концов, сказал ему, нарушив нашу границу, Клычхан. Почему пошел он через рубеж именно тогда, когда в наряде был Оразгельдыев? Чтобы узнать все это, необходимо время, а его нет. В том состоянии отчаяния, в каком Оразгельдыев кричал: «Ходишь за мной, да? Мучаешь, да? Отцу написал, да?» — он и сейчас, видимо, готов на самые необдуманные крайности. Как найти к нему путь, завоевать доверие, помочь победить страх, Самохин не знал.
Все это быстро проносилось в голове Андрея, но внешне он ничем не выдавал своего состояния, демонстрируя своему коноводу абсолютное спокойствие духа. Придерживая здоровой рукой поводья, предоставив Шайтану самому выбирать дорогу, Самохин с невозмутимым видом покачивался в седле в такт мерному шагу коня, временами оборачиваясь, чтобы посмотреть, не отстал ли молодой солдат на своем Репсе, не случилось ли что с ним?
Вот и ущелье Даш-Арасы´´ — высокая скала, словно рассеченная надвое узким коридором, по дну которого проходит шоссе. От скалы уже протянулась в долину густая предвечерняя тень.
Неподалеку от входа в ущелье виднеется небольшой клочок зеленой травы, несколько кустов, над которыми раскинула ветви темно-зеленая арча. Там родник, самое удобное место для привала, где можно хоть немного переждать, пока спадет дневная жара.
Сойдя с коня и передав Шайтана попечениям Оразгельдыева (раненая рука не давала ему самому снять уздечку, отпустить подпругу), Андрей захватил свою полевую сумку, сел в тени арчи, неподалеку от родника, где, видимо, останавливались на отдых многие проходившие по этой дороге путники.
Оразгельдыев отпустил подпруги лошадям, напоил из брезентового ведра. Тем временем Самохин разложил на траве небогатые продовольственные запасы, подождал коновода. Тот подошел с двумя флягами в руках.
Андрей взял свою, отпил несколько глотков свежей родниковой воды. Поблагодарив Оразгельдыева кивком головы, он жестом предложил ему сесть рядом, протянул кусок хлеба с коурмой, жареной по-местному в собственном жире бараниной. Некоторое время оба молча пережевывали покрытые застывшим салом кусочки мяса с чуреком, запивали холодной водой.
Из ущелья все выезжали и выезжали машины, пылили по дороге, скрываясь вдали. Военные регулировщики временами останавливали движение через ущелье, пропускали в теснину между скалами повозки, небольшие караваны, всадников на ишаках и лошадях, группы красноармейцев, идущих к советской границе. Когда снова открыли движение в сторону иранского города, из теснины показалось стадо. Впереди шли быки и коровы с телятами. За ними сплошным потоком — серые от пыли овцы.
Но вот от стада отделился черный с белыми боками теленок, задрав хвост, понесся нелепыми прыжками к пасшимся неподалеку лошадям. Шайтан сначала насторожил уши, затем прижал их, изогнув шею, ударил копытом в землю. Теленок с разбегу затормозил, растопырив длинные, нескладные ноги, опрометью бросился обратно к стаду.
Самохин и Оразгельдыев рассмеялись, глянув друг на друга, оба почувствовали несоответствие этого маленького, такого мирного происшествия всему тому, что происходило вокруг. Андрей понял, что этот молодой туркменский парень, сидевший рядом с ним, только недавно надевший военную форму, увидел в этом теленке что-то настолько милое и домашнее и в то же время настолько теперь недостижимое и далекое, что у него невольно навернулись слезы. Пряча их, Оразгельдыев отвернулся, украдкой вытер глаза.
